Воспоминания - Андрей Фадеев

В свободные часы от своих занятий я проводил время чаще всего с сыном моим и покойным братом Павлом Михайловичем, бывшим тогда членом артиллерийского департамента. Не смотря на то, что он брат мой, и что в суждениях о таких близких людях можно подозревать пристрастие, но я должен сказать, как святую истину, что это был человек редкий, и по природному уму, и по способностям, и по христианским добродетелям. Его таким знали все, знавшие его. Он не сделал особенно далекой карьеры единственно потому только, что не был искателен и говорил всегда правду[51]. Несколько раз в течении своей жизни, занимая хорошие места, обещавшие ему блестящую будущность, он, не смотря на сопротивления своего начальства, оставлял эти места, оставлял самую службу, потому что не мог переносить жестокостей, несправедливостей, строгостей, которых по необходимости ему приходилось быть невольным орудием, исполнителем или просто свидетелем. Следуя неуклонно указаниям своей совести и благородного, мягкого сердца, он навлекал на себя гнев и опалу высших лиц, которые дорожили им, как человеком способным, деловым и беспредельно честным. Так он отказался от видного места при Аракчееве; так отказался от места главного начальника Тульских оружейных заводов, чем сильно рассердил Великого Князя Михаила Павловича и вынужден был временно выйти в отставку; — и от других мест. При таком самостоятельном образе действий, конечно, брат мой не мог устроить своего материального благосостояния, но не особенно и заботился о нем, никогда не унывал и всегда мирился со всякими обстоятельствами жизни, довольствуясь безукоризненностью своей совести и службы и уважением всех честных людей.

Я часто посещал бывшего его начальника, известного генерала барона Карла Федоровича Левенштерна, человека доброго, знаменитого гастронома, отживавшего свой век на покое в звании члена военного совета. К нему ездила лакомиться на эпикурейские обеды вся Петербургская знать, объедала его и вместе с тем трунила над его слабостями, из коих, после обжорства, преобладающей была непомерное честолюбие. Он признавал себя вполне государственным человеком и злобился на графа Киселева за то, что тот перебил у него министерство государственных имуществ, на которое он почему то рассчитывал. Разочаровавшись в своих честолюбивых помыслах, он предался окончательно страсти к еде, что вскоре и свело его в могилу. Он часто приглашал меня к себе обедать, объявляя притом непременно о каком нибудь особенном кушанье, которым намеревался меня. — а главное — себя угощать; как, например, о вестфальском окороке, сваренном в мадере, или фазане, фаршированном трюфелями, и т. д. После обеда он обыкновенно вез меня с собою в карете смотреть балеты; к балетам он тоже был несколько пристрастен. Помню из них «Деву Дуная», где Талиони прыгала чуть ли не до потолка. Но я не засиживался долго и обыкновенно после первого действия уезжал домой пить чаи с сыном, которого никак не мог уговорить ходить хоть изредка в театр. Он все сидел за математикой и военной историей. Левенштерн иногда не доверял своим поварам и сам ходил на базар выбирать провизию и проверять цены, причем надевал какую-нибудь старую шинель, принимал меры, чтобы его не узнали. Но раз с ним случилось приключение, только, кажется, не в Петербурге, а где то в провинции. Пошел он на рынок, замаскировав по возможности свою генеральскую форму, и купил двух жирных, откормленных живых гусей; взял их обоих себе под руки и понес домой кратчайшим путем, забыв что на пути гауптвахта. Как только поровнялся он с нею, караульный часовой его узнал и вызвал караул. Испуганный генерал, желая остановить часового, второпях махнул рукою, — и один из гусей в то же мгновение вырвался и побежал. Левенштерн бросился его ловить, а тут и другой гусь выскочил из под руки и последовал за товарищем. В это же время, вызванный караул под ружьем уже отдавал честь генералу-от-артиллерии, барону Левенштерну, и безмолвно созерцал, как генерал в смятении кидался от одного гуся к другому, а гуси, махая крыльями, с громким кряканием отбивались от его высокопревосходительства. После такого казуса. Левенштерн больше никогда не ходил на рынок покупать гусей. О нем рассказывали множество анекдотов, и если не все они справедливы, то во всяком случае верно изображают его характеристику.

Тогда же я познакомился с замечательным нашим химиком, физиком и металлургом Соболевским, на дочери коего женат мой племянник, Александр Александрович Фадеев. Соболевский сделался очень известным введением на некоторое время в России платиновой монеты, и вообще разработкой платины. Я нашел в нем старика умного и любезного; жил он большим барином, имел на Петровском острове богатую дачу с превосходной галереею картин, статуями, бронзами и всякими редкостями; кормил прекрасными обедами с отличными винами; но так как дом его нагревался каким то особенным химическим способом, то для меня, как не ученого, казалось в комнатах ужасно холодно и я радовался окончанию обеда в восьмом часу вечера, чтобы поскорее убраться домой погреться. Под конец, дела Соболевского расстроились и я слышал, что он умер почти в бедности.

Декабря 17-го и 18-го в Петербурге свирепствовал страшный пожар, истребивший зимний дворец; зрелище было ужасное и поразительное[52].

В этих занятиях я просел время в Петербурге и два первые месяца 1838-го года. Граф Киселев хотел передать мне все бумаги, касающиеся Саратовской губернии и прямо отправить меня в Саратов для заведывания там делами в ожидании открытия палаты государственных имуществ По я ему заметил, что я состою пока на службе при другом министерстве, занимаю должность главного попечителя над калмыками и для того, чтобы ехать в Саратов, должен получить официальное назначение и звание, что удобнее уже сделать по открытии палаты. И. С. Тимирязев тоже просил Киселева оставить меня в Астрахани, но граф сказал, что я ему необходим в Саратове, одной из важнейших губернии. Я, между тем, представил Карнееву, для сообщения министру, мой ультиматум, т. е. условия, на коих я согласен остаться у него на службе (по поводу содержания), и они были приняты без малейших затруднений. Затем Киселев, с переходом в его ведомство калмыков, прочитав мою о них записку, заинтересовался ими, а может быть и по внушению графа Блудова, полагавшего, что я для управления ими полезен, — начал колебаться, не оставить ли меня в Астрахани на прежнем месте, с присоединением к нему, по открытии палат, должности председателя палаты гос. им.; и наконец так и решился, поручив мне составить проект новой администрации для калмыков на иных основаниях, с оставлением меня в Астрахани. Также граф просил меня заняться пересмотром ревизий прочих ревизоров до времени моего отъезда, что мне весьма не понравилось особенно опасением, чтобы это не задержало меня еще долее в Петербурге. Граф выказывал ко мне большое расположение, говорил Тимирязеву, что непременно подвинет меня вперед по службе, а мне заявил: «я слышал, что вы хлопочете о жаловании, — пожалуйста, предоставьте себя совершенно мне!» Что я и сделал так, как всегда делал[53].