Урок анатомии. Пражская оргия - Филип Рот

за секс не платил, ни по какому закону меня было не привлечь. Секс по согласию – в Нью-Йорке это не запрещено. Меня просто изводили всеми возможными способами. У меня огнетушитель в тридцати сантиметрах над землей, а положено двадцать. У меня отобрали лицензию на спиртное. Или вдруг прорывает трубу, и душевые остаются без воды. Время для всего этого еще не пришло, вот в чем дело. Так вот, был у меня управляющий – он сейчас сидит за подлог. Получил шесть лет. Милейший парень по фамилии Горовиц. Мортимер Горовиц. – Мортимер Горовиц был главным редактором “Инквайери”. – Еще один еврей, – сказал Цукерман. – В этом бизнесе полно евреев. Евреев притягивает порнография – как и все прочие средства массовой информации. Вы еврей? – спросил он.

– Нет.

– Большинство успешных порнографов евреи. Или католики. Вы католик?

– Да, – ответил собеседник, уже не пытаясь скрыть раздражение. – Я католик.

– Католиков там много. Из числа бунтующих. Так вот, Горовиц был довольно полный, – действительно полный, сукин сын, – и потливый. Мне Горовиц всегда нравился. Может, не очень умен, но милый такой шмук[44]. Приятный человек. И еще Горовиц очень любил хвастаться своими сексуальными подвигами, и я поспорил с ним на тысячу долларов, кто-то еще на две, кто-то на пять, сколько оргазмов он может испытать. Он утверждал, что сможет кончить пятнадцать раз за восемнадцать часов. Так он кончил пятнадцать раз за четырнадцать часов. При нас был студент-медик, он проверял, было ли семяизвержение. Горовицу всякий раз приходилось вытаскивать член, чтобы мы могли удостовериться. Все это было в темной задней комнате “Миллениума Милтона”. 1969 год. Он трахает бабу, потом вопит: “Кончаю!”, студент бежит туда с фонариком, и мы проверяем сперму. Помню, стою там и говорю: “Вот такая у меня жизнь, и это никакое не извращение, это пленительно!” Помню, я подумал: “Будут снимать «Жизнь Милтона Аппеля» – какая великая сцена получится”. Меня пленило именно то, что там происходило. Я подумал: “Мы все учитываем. Кто работал. Каковы успехи. Средняя выручка. Так почему бы и секс-достижения не учитывать? Вон Горовиц какой рекорд установил – достойный первой полосы «Нью-Йорк таймс», а никто про это не знает”. И из этого получилась главная статья первого номера “Давай по-быстрому”. Четыре года назад. Это полностью изменило мою жизнь. Знаете, я и не хочу такой журнал, как “Плейбой”, даже если мне гарантируют пятьсот миллионов…

Самолет стукнулся о посадочную полосу. Цукерман вернулся. Чикаго! Но остановиться он не мог. До чего это было увлекательно! Давно он так не забавлялся. И неизвестно, когда еще он позабавится. Впереди – четыре года учебы.

– Один тип на днях позвонил и говорит: “Аппель, сколько вы заплатите за фото трахающегося Хью Хефнера?” Говорит, у него десятки фотографий, где Хефнер трахает своих зайчиков. Я ответил, что не дам ни цента. “Думаете, это новость, что Хью Хефнер трахается? Достаньте мне фото, где трахается папа римский, – вот тогда обсудим цену”.

– Слушайте, – сказал сосед, – этого вполне достаточно.

Вдруг он расстегнул ремень на кресле и, несмотря на то что самолет еще ехал по полосе, вскочил и пересел на пустое место через проход.

– Сэр! – закричала стюардесса. – Будьте добры, оставайтесь на своем месте до полной остановки самолета.

Даже не дождавшись багажа, Цукерман нашел телефон-автомат и позвонил в больницу “Биллингз”. Пока секретарша искала Бобби, ему пришлось опустить в автомат второй десятицентовик. Некуда перезвонить, объяснил он секретарше, он – старинный друг, только что приехал, и ему нужно срочно поговорить с доктором Фрейтагом.

– Он только что вышел…

– Постарайтесь его догнать. Скажите, это Натан Цукерман звонит. По очень важному делу.

– Цук! – закричал Бобби, взяв трубку. – Цук, это просто потрясающе! Где ты?

– Я в аэропорту. О’Хара. Только что приземлился.

– Отлично! Ты приехал читать лекции?

– Я приехал опять учиться. Буду студентом. Боб, мне осточертело быть писателем. Я добился успеха, заработал кучу денег, и я ненавижу всю эту херню. Больше не хочу этим заниматься, я действительно решил бросить литературу. Я думал-думал и понял, что единственное, что может мне подойти, – это карьера врача. Я хочу поступить в медицинскую школу. Прилетел узнать, могу ли я записаться на зимнюю четверть и освоить нужные курсы по естественным наукам. Бобби, мне нужно немедленно с тобой повидаться. У меня с собой все нужные бумаги. Я хочу посидеть, поговорить с тобой, понять, как мне с этим справиться. Ты что думаешь? Возьмут они меня, сорокалетнего, полного невежду по научной части? В дипломе у меня одни отличные оценки. И заработанные тяжким трудом, Боб. Отличные оценки, заработанные в 1950 году – они как доллары 1950 года.

Бобби смеялся – в общежитии Натан по вечерам развлекал их лучше всех, и сейчас это, должно быть, что-то в том же духе – мини-представление по телефону, в память о былых временах. Бобби всегда был на редкость смешлив. На втором курсе они жили в разных комнатах, потому что смех действовал на астму Бобби убийственно: зайдешься смехом – и приступа не миновать. Когда Бобби видел Натана, идущего по двору к нему навстречу, он вскидывал руку и молил: “Не надо, не надо! У меня занятия”. Да, веселые были денечки. Ему все говорили: не будь дураком, записывай и публикуй. Вот он и стал публиковать. А теперь решил стать врачом.

– Боб, мы можем встретиться сегодня днем?

– До пяти я занят под завязку.

– Пока я доеду, уже будет пять.

– Цук, в шесть у меня совещание.

– Значит, на часок, просто поздороваться. О, мой чемодан приехал, до встречи!

Снова в Чикаго – и чувствовал он то же, что и в первый свой приезд. Новая жизнь. И быть надо дерзким, решительным, бесстрашным, а не робким, терзаемым сомнениями, вечно унылым. Прежде чем выйти из телефонной будки, он, чтобы не рисковать и не принимать третий за восемь часов перкодан, хлебнул водки из фляжки. Кроме острой жалящей боли, начинавшейся за правым ухом и спускавшейся по шее к лопаткам, ничто серьезно его не беспокоило. Но именно такого рода боль он особенно не любил. Не чувствуй он себя дерзким, решительным и бесстрашным, он бы, возможно, впал в уныние. С мышечной болью он бы справился, повышенную чувствительность, зажимы, спазмы – это он мог вынести, даже довольно долго; но не огненную струю, вспыхивавшую, стоило чуть повернуть или наклонить голову. Такое состояние не всегда проходило в одночасье. Прошлым летом он так мучился девять недель. После того как он двенадцать дней принимал бутазолидин, оно немного улучшилось, но к тому времени желудок был настолько раздражен бутазолидином, что не мог переварить ничего тяжелее рисового пудинга. Всякий раз, когда Глория могла задержаться на пару часов, она пекла рисовый