Жестокие игры - Мэгги Стивотер

Она хочет добраться до края, утеса. Запах океана слишком силен, ей не совладать с ним. Я достаю из кармана железный стержень, провожу им вдоль ее вен, но — без толку. Она встает на дыбы, колотя в воздухе передними ногами, а когда ей не удается меня сбросить, решает прихватить меня с собой, Ее шкура горяча и наполнена электричеством там, где ее касаются мои ноги. И что бы я ни делал, она не желает на это реагировать.

Впереди я вижу густую траву и еще траву, а потом, дальше, — ничего, кроме неба.

Я резко дергаю один повод — самый опасный способ остановки обычной лошади, потому что так легко можно вылететь из седла, — но гнедой кобыле все равно. Она решительно скалит зубы, ее легкие уже полны морем.

Двадцать футов до края обрыва.

У меня меньше секунды на то, чтобы принять решение.

Я прыгаю с нее, сильно ударяясь плечом о землю, и перекатываюсь, чтобы смягчить силу удара. Я вижу порыжевшую траву, синее небо, потом снова траву. Приподнявшись на локте, я успеваю еще увидеть, как гнедая побыла напрягает все мышцы — и прыгает.

Я подбираюсь настолько близко к краю утеса, насколько могу решиться. Я не уверен, что мне так уж хочется видеть внизу на скалах разбившуюся водяную лошадь, но взглянуть я все равно должен.

Водяная кобыла выглядела бесстрашной, когда взвилась в воздух, как будто всего лишь прыгала через случайное препятствие. Но сейчас она уже не должна быть похожа на лошадь, ее тело расплющилось на камнях…

Я не могу посмотреть вниз.

И тут я слышу ужасающе громкий всплеск. Гнедая кобыла исчезает в волнах прибоя, и последнее, что я успеваю заметить, — это ее хвост.

Я вздыхаю и засовываю руки в карманы. Непонятно, сможет ли она выжить после такого прыжка. И мое седло в любом случае пропало. Я рад только тому, что это не седло моего отца; хоть и висит в конюшне без дела, но все равно оно мне дорого; я даже отдавал его в ремонт два года назад, что и вовсе излишнее потворство слабостям. Впрочем, незачем об этом говорить.

Горячее дыхание обжигает мое плечо. Это Дав, и рядом с ней стоит Кэт, и ее имбирного цвета волосы выбились из-под ленты. Дав выдохлась, но не настолько, насколько я мог бы предположить.

Кэт смотрит вниз и на мгновение хмурится, а потом вдруг показывает на что-то.

Я прослеживаю за ее взглядом и вижу блестящую черную спину, уплывающую в море. Мои губы насмешливо дергаются.

— Похоже, ты выиграла, Кэт Конноли.

Она похлопывает Дав по плечу и говорит:

— Зови меня Пак.

Глава двадцать седьмая

Шон

Я возвращаюсь на конный двор и обнаруживаю там полный беспорядок. Половину лошадей не вывели вовремя на прогулку. Меттл топчется в загоне возле конюшни, методично обгрызая и облизывая верхнюю перекладину ограды. Эдану вообще не вывели из стойла, а Мэтта нигде не видно. Если он думает, что таким образом бросает вызов мне и Корру, то здорово ошибается.

Меня не оставляет чувство, будто я забыл что-то сделать, пока наконец не доходит: я отправился из конюшни с двумя лошадьми, а возвращаюсь с одной. За мной не идет в поводу лошадь, мне не нужно ее расседлывать.

Джордж Холли находит меня сразу, как только я снова возвращаюсь во двор после кормления кабилл-ушти, держа в руках перепачканное кровью ведро. Он нацепил на голову ярко-красную кепку, чтобы не мешали волосы, а на лицо нацепил улыбку, чтобы не выдавать своих чувств.

— Привет, мистер Кендрик! — бодро приветствует он меня, шагая в ногу со мной через мощеный двор. — Вы, похоже, в неплохом настроении.

— Вот как?

— Ну, у вас такое лицо, словно вы только что улыбались, — говорит Холли.

Он окидывает взглядом мою одежду; слева, на нее налипла, наверное, половина островной почвы.

Я коленом нажимаю на рычаг шлангового насоса и начинаю полоскать ведро над стоком.

— Я сегодня одну лошадь потерял.

— Вас это как будто не удручает. А что случилось?

— Она прыгнула с утеса.

— С утеса?! Это что, в порядке вещей? Это нормально?

Эдана, стоящая в конюшне, испускает высокое нетерпеливое ржание, в нем слышна тоска по морю. В прошлом году в это же время Мэтт уже гонял своего скакуна по пляжу до изнеможения. А сейчас во дворе конюшни тихо без Мэтта; похоже на затишье перед бурей. Я думаю о том, что завтра начнется Скорпионий фестиваль и в параде наездников в этом году будем участвовать и мы с Мэттом, и сумасшедшая Кэт Конноли.

Я перестаю качать воду и внимательно смотрю на Холли.

— Мистер Холли, в этом месяце ничего нормального просто быть не может.

Глава двадцать восьмая

Пак

Итак, сегодняшний вечер — это вечер начала великого Скорпионьего фестиваля.

Я только однажды была на этом: фестивале; мама взяла нас с собой, пока папа был в море. Папа никогда не одобрял ни праздник вообще, ни бега в особенности. Он говорил, что одни бандиты воспитывают других бандитов, и в целом у них на две ноги больше, чем им нужно, поскольку с таким количеством им не справиться. И мы всегда думали, что мама тоже не одобряет все это. Но в тот год, когда стало ясно, что папа не вернется к вечеру, мама велела нам надеть пальто и шапки, а Гэйба попросила оживить «морриса» (с ним уже тогда нелегко было управиться). И мы, чувствуя, что делаем недозволенное, набились в нашу машину; Гэйб занял привилегированное переднее место, мы с Финном пихались и толкались сзади. Мама прикрикнула на нас и погнала «морриса» по узкой дороге в Скармаут, нагнувшись над рулем, как будто сидела на капризной лошади.

И вот мы очутились в Скармауте. Вокруг — народ в маскарадных костюмах, и барабанщики, и группы певцов… Мама купила нам колокольчики и ленты и особые ноябрьские пирожные, от которых руки у меня на несколько дней стали липкими. И везде был шум, шум, шум, так что наконец Финн, тогда совсем еще маленький, расплакался. Невесть откуда появилась Дори-Мод с одной из страшных карнавальных масок в руках и надела эту маску на Финна. Спрятавшись за мордой зубастого монстра, Финн как будто мгновенно рассвирепел.

За все те годы, что мама была с нами, я всегда видела ее за каким-нибудь делом: она то мыла кастрюли, то разрисовывала чайники, то забиралась на крышу, чтобы приколотить на место отставшую дранку. Но почему-то теперь, думая о маме, я всегда вспоминаю тот праздничный вечер и то, как она весело плясала с нами в хороводе, и как сверкали в улыбке ее зубы, и каким незнакомым казалось ее лицо в свете костров, и как она пела ноябрьские песни…

Прошло много лет, и сегодня снова — день начала фестиваля. Теперь мы можем идти, куда нам захочется, так как не осталось в живых никого, кто мог бы нам что-то запретить. Это очень странное, опустошающее чувство.