Жестокие игры - Мэгги Стивотер

Мне вдруг приходит в голову: а не пригласил ли Шон Кендрик меня сюда просто ради шутки?

Но прежде чем я успеваю подумать о том, похож ли Шон Кендрик на подобного шутника, и изобрести какую-нибудь гадость для него, раздается стук лошадиных копыт. Я не сразу понимаю, с какой стороны доносится звук, а потом соображаю, что это где-то наверху. Я задираю голову, чтобы посмотреть.

Одинокая лошадь несется полным галопом по самому краю утеса, из-под ее копыт вылетают куски дерна.

Я узнаю скакуна за мгновение до того, как могу разглядеть всадника — Шона Кендрика, пригнувшегося к спине жеребца; они двигаются как одно существо. Когда кроваво-красный водяной конь проносится над моей головой, я вижу, что Шон Кендрик скачет без седла, а это самый опасный из всех возможных способов. Кожа к коже, пульс к пульсу, и ничто не защитит, если тебя захватит магия водяной лошади.

Я не желаю восхищаться Кендриком, признавать, что эти двое совершенно не похожи на все, что мне приходилось когда-либо встречать, — но не могу удержаться от восхищения. Красный жеребец так стремителен, что у меня захватывает дыхание, а сердце начинает биться быстрее от восторга. Я-то думала, будто те лошади, за которыми я наблюдала в первый день тренировок, достаточно быстры, но я никогда не видела лошади, которая мчалась бы вот так.

И Шон Кендрик на спине красного жеребца… Конечно, он неприятный тип, в этом нет сомнений, но тот старик, с которым я встретилась в лавке мясника, был прав: что-то в нем есть. Он знает своих лошадей, но дело не только в этом.

Я думаю о том, что ощущали мои руки, когда я держала его голову над водой.

И еще думаю о том, каково это: скакать на подобной лошади. Легкое чувство вины укалывает меня, когда я вспоминаю Финна и его принципы или, скорее, мои принципы, которые начали рушиться в тот момент, когда на кону оказался дом. Мне бы хотелось не так переживать по этому поводу.

Мы с Дав возвращаемся к вершине холма, и Дав слегка пригарцовывает. Хотя мы поднимаемся вверх по склону и я гоняю ее уже несколько дней подряд, она все еще горит жаждой бега. А я слышу тихий голос Финна, когда она взмахивает хвостом.

К тому времени, когда добираюсь до верхней дороги, я уже знаю, о чем попрошу Шона.

Шон

Кэт Конноли еще нет, когда я добираюсь до места встречи, и потому я жду несколько долгих минут — которых, и общем-то, у меня нет. Я привязываю гнедую кобылу, черчу на земле круг и плюю в него, а потом позволяю Корру пробежаться. Если Кэт не появится, я хотя бы дам Корру размяться. Он сегодня полон энтузиазма и рад галопу, как и я.

Чтобы нестись галопом по верху этих утесов, нужно обладать сердцем чайки и нервами акулы. Утесы здесь, конечно, не так высоки, как те, что окружают песчаный берег, где проходят бега, но если свалиться с них, разобьешься точно так же. А для кабилл-ушти зов моря почти так же могуч в ста футах над морем, как в ста футах от воды, на ровном песке пляжа.

Но именно эти невысокие утесы — то самое место, где отец впервые посадил меня на спину кабилл-ушти. Здесь, а не на пляже, где учился сам. Потому что всегда, всегда мой отец боялся моря куда сильнее, чем высоты.

Я думаю о том, что оба места смертельно опасны, но это не означает, что я струсил.

Когда я возвращаюсь, Корр подходит к краю утеса, где трава повыше, и я вижу внизу Кэт Конноли, стоящую рядом со своим маленьким мышастым пони. Волосы у Кэт такого же цвета, какой становится осенью трава на склонах утесов, и все ее лицо покрыто веснушками, отчего на первый взгляд кажется, будто лет ей меньше, чем на самом деле. Это некая странная магия: вот только что Кэт казалась сердитым ребенком — и вдруг становится взрослее и какой-то диковатой, словно выросшей из грубой земли острова. Она смотрит на мои вещи, лежащие там, где я их оставил, — седло, поставленное на луку, рюкзак, термос, колокольчики, — и почему-то я чувствую себя странно, как будто мою кожу обожгло песком и ветром.

Когда Кэт замечает меня, она хмурится или, по крайней мере, прищуривает глаза. Я не настолько ее знаю, чтобы понять разницу. Меня охватывает такая же тревога, как в той пещере. Снова Фундаментал исчезает под водой, и я вместе с ним. Но сейчас я не тону; я задерживаю дыхание.

Корр воодушевляется, почуяв кобылу; вместо того, чтобы замедлить шаг, он несется к ней, дрожа от возбуждения. Я не осмеливаюсь приблизиться к Кэт настолько, насколько того требует вежливость, и потому с расстояния в пятнадцать футов, придерживая танцующего подо мной Корра, говорю, стараясь, чтобы мой голос звучал громче ветра:

— Как мне тебя называть?

— Что?

Я спрашиваю:

— Тебя зовут Кэт или как-то иначе?

— О чем ты?

— На доске у Грэттона я видел «Кэт», но Томас Грэттон называл тебя не так.

— Пак, — отвечает она, и голос у нее кислый, как лимонный сок. — Это прозвище. И некоторые люди меня именно так называют.

Но она не предлагает мне присоединиться к этим людям.

Ветер, пронзительный, надземный, мечется у ее ног, приглаживая траву, путаясь в лошадиных гривах. Здесь, наверху, почему-то всегда сильнее пахнет рыбой. Через мгновение девушка добавляет:

— Я думала, в правилах сказано, что ты должен тренироваться на пляже.

Я не сразу ее понимаю, но потом до меня доходит, и я поясняю:

— В пределах ста пятидесяти ярдов от линии воды.

Что-то вспыхивает в ее глазах, и на мгновение она как будто забывает обо мне, осененная неким прозрением.

Я смотрю на наручные часы.

— А где другая лошадь? — спрашивает девушка.

Ее кобылка пытается ухватить Кэт за волосы, и Кэт рассеянно шлепает ее. Пони встряхивает головой в насмешливом недовольстве. Это игра двух близких существ, от которой на душе у меня становится тепло.

— Там, подальше.

Кэт рассматривает нас.

— Он всегда так носится?

Корр не перестает двигаться, он пританцовывает на месте, изгибая шею. Я уверен, он выглядит глупо, вот так распуская хвост перед ними. Вообще-то жеребцы кабилл-ушти предпочитают смотреть на сухопутных кобыл как на еду, а не как на подруг, но иногда какая-нибудь кобыла вдруг захватывает воображение жеребца, и он тут же превращается в идиота.

— Гнедая кобыла похуже, чем он, — говорю я.

Кэт корчит рожицу — наверное, ей смешно.

— Расскажи о ней.

— Она капризна и ненадежна, и она влюблена в океан, — отвечаю я.

Я поймал ее во время урагана, от соленой воды все мои кожаные ремни стали слишком скользкими, их было не удержать, тучи превратили небо в море, и наоборот, от холода мои пальцы едва шевелились. Кобыла попала в сеть рядом с лодкой, когда я только-только отошел от берега. Местные легенды гласят, что кабилл-ушти, пойманные во время дождя, всегда хотят быть мокрыми, но я в это не очень верю.