Собрание сочинений. Т. 2. Стихотворения 1961–1972 - Борис Слуцкий

ДОБРО

Зло можно простить,                              забыть — наплевать.Добро — нельзя забывать.

Оно рана. Снова откроется.Оно — пламя. Пробьет золу.Оно — мышь. Все время роетсяв каждом твоем углу.Ты ли,тебе ли             добыли счастье:потом не прогонишь добро со двора.

Оно все тащит, тащит в чащу.В дебри              добра.

БОЛЬШОЙ ПОРЯДОК

Двадцать лет я жил всухомятку —в общежитиях и на войне —и привык к большому порядку.Он понравился даже                                         мне.

Я привык, что храп соседанадо выслушать и пережить,что мечту о жизни оседлойнадо на полужизнь отложить.

Что в бараке и что в окопе,несмотря на шум и на чад,хорошо, приятно, толково?То, что это люди звучат.

То, что рядом едят и дышат,руки под головы кладут,то, что слово твое услышат,руку помощи подадут.

Трудно было всем. Помогаливсе — всем. От зари до зари.И в один котелок макалитвердокаменные сухари.

Вместе, заодно, всем миром,скопом всем, колхозом всем.Потому-то моральным жиромобрастать не могу совсем.

ОЧКИ

— Подкеросинь ему пивко,чтоб заорал он.(А было это далеко,ах, за Уралом!)

— Пивко ему подкеросиньи дай копченок.Я не люблю растяп, разинь,в очках, ученых.

У Юли груди — в полведра.У Юли — челка.Она любезна и добра,но к здешним только.

И вот приезжему под носсуют для пиракругом уставленный поднос:копченки, пиво.

Приезжий сорок верст прошел:какой там запах!— Холодненькое, хорошо! —И выпил залпом.

Он для удобства снял очкии галстук сдвинул.И вот уже берет бычки,из банки вынул.

И зал (а это был пивнойзал, поселковый)следит, что делают со мной.Большой, толковый.

А я краюшечку жую,бычки глотаю,и несчастливой жизнь своюя не считаю.

А зал (трудяг, быть может, сто)кричит: — Присядьте к нам за стол!

И — выпей свежего пивка!И — как дорога, далека?

А я очки в руках верчуи Юле шесть рублей плачу.

«Где-то струсил. Когда — не помню…»

Где-то струсил. Когда — не помню.Этот случай во мне живет.А в Японии, на Ниппоне,в этом случае бьют в живот.

Бьют в себя мечами короткими,проявляя покорность судьбе,не прощают, что были робкими,никому. Даже себе.

Где-то струсил. И этот случай,как его там ни назови,солью самою злой, колючейоседает в моей крови.

Солит мысли мои, поступки,вместе, рядом ест и пьет,и подрагивает, и постукивает,и покоя мне не дает.

БЕРЕЗКА В ОСВЕНЦИМЕ

Ю. Болдыреву

Березка над кирпичною стеной,случись,               когда придется,                                            надо мной!Случись на том последнем перекрестке!Свидетелями смерти не возьмуплатан и дуб.И лавр мне — ни к чему.С меня достаточно березки.

И если будет осень,                                 пусть листокспланирует на лоб горячий.А если будет солнце,                                     пусть востокблеснет моей последнею удачей.

Все нации, которые — сюда,все русские, поляки и евреиберезкой восхищаются скорее,чем символами быта и труда.

За высоту,за белую корутебя            последней спутницей беру.Не примирюсь со спутницей                                                   иною!Березка у освенцимской стены!Ты столько раз                          в мои                                       врастала сны.Случись,                 когда придется,                                           надо мною.

Стихи, не вошедшие в книгу «РАБОТА»**

«Умирают отцы и матери…»

Умирают отцы и матери,остаются девочки и мальчики.Их сначала гладят по головкам,говорят: «Теперь держись!»,а потом пускают галопомчерез жизнь.

Умирают девочки и мальчики.Остаются отцы и матери.Эти живут — медленно.Им спешить — некуда.Все давно — сделано.Больше делать — нечего.

«Все время думаю, что мне уже пошел сорок второй…»

Все время думаю, что мне уже пошел сорок второй.Покуда было сорок лет, об этом думалось порой.Покуда было тридцать лет — не это было на душе.О, молодость моя! Теперь, теперь ты за холмом уже.Я помню — год сорок второй не мне, а веку миновал.Землянку помню под горой, накатов тощенький навал.С утра до вечера шепчу о том, что я устал и что:«Надо, значит, надо!»О, молодость! О, блиндажейтоскливая нечистота,белья несвежесть и ушей.Души большая высота.Часы! Ступайте вспять. Года,и вы, года, ступайте вспять.О, повторись, моя беда!О, молодость, случись опять!Вы, поражения моии унижения мои,и вы — сражения, бои,свищите, словно соловьи.Быть может, все же ворочуто, что отобрано судьбой.Мне надо! — времени кричу.Я столько раз шел за тобой.«Мне надо!» Как тебе не знать,что               надо, значит, надо.

«Мои старые юные фотографии…»

Мои старые юные фотографии,где я выцвел от времени, но все же цветущ,и короткие автобиографиив две-три строчки без нависающих туч.

Мое первое личное дело. Школьное —то, что школьной тетрадки не толще,еще неотягощенное, вольное,коротенькое, тощее.

В общем, был ли какой надо мною контроль,я об этом не знал ни шиша.И я вел свою роль, как веселый корольопереточный! Общества то есть душа.

И все это надежно запечатленона старинной, на юной, на блеклой, на свежейфотографии. Все, что мне было дано,и каких там собак на меня же не вешай,

вот он — я. Вот погоны мои полевые.Золотые, серебряные ордена.Заявляйте, родимые, словно живые,где я был и впоследствии и впервыеи за что кавалерия эта дана!

Кавалерия эта за инфантерию,как пехоту честили в офицерском кругу,и за третью, за гитлеровскую империю,о разгроме которой напомнить могу.

«Юность — аванс. Дается всем…»

Юность —  аванс. Дается всемлет на восемь или на семь,лет на девять или на десять.Как его тратить, следует взвесить.Как же его базарить, транжирить,как же его пускать в распыл?Я бы хотел хоть год зажилить,спрятал бы, на полжизни забыл.А полжизни спустя, под старостьвынул бы этот зажатый год.Мне бы, конечно, показалосьэто — лучше всяких льгот.Вы — представьте! Все мои сверстники,однокашники, ровесникипостарели — до одного.Все скрипят. А я — ничего!А я — в армейскую форму влито́й,а я — в сапоги солдатские вбитый,весь — до последней запятой —живой. Хоть раненый, но не убитый.А я — офицер Великой Отечественнойвойны. Накануне победного дня,и ветер мая, теплый, величественный,вежливо обдувает меня.

«Покуда над стихами плачут…»