Собрание сочинений. Т. 2. Стихотворения 1961–1972 - Борис Слуцкий
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
ДОБРО
Зло можно простить, забыть — наплевать.Добро — нельзя забывать.
Оно рана. Снова откроется.Оно — пламя. Пробьет золу.Оно — мышь. Все время роетсяв каждом твоем углу.Ты ли,тебе ли добыли счастье:потом не прогонишь добро со двора.
Оно все тащит, тащит в чащу.В дебри добра.
БОЛЬШОЙ ПОРЯДОК
Двадцать лет я жил всухомятку —в общежитиях и на войне —и привык к большому порядку.Он понравился даже мне.
Я привык, что храп соседанадо выслушать и пережить,что мечту о жизни оседлойнадо на полужизнь отложить.
Что в бараке и что в окопе,несмотря на шум и на чад,хорошо, приятно, толково?То, что это люди звучат.
То, что рядом едят и дышат,руки под головы кладут,то, что слово твое услышат,руку помощи подадут.
Трудно было всем. Помогаливсе — всем. От зари до зари.И в один котелок макалитвердокаменные сухари.
Вместе, заодно, всем миром,скопом всем, колхозом всем.Потому-то моральным жиромобрастать не могу совсем.
ОЧКИ
— Подкеросинь ему пивко,чтоб заорал он.(А было это далеко,ах, за Уралом!)
— Пивко ему подкеросиньи дай копченок.Я не люблю растяп, разинь,в очках, ученых.
У Юли груди — в полведра.У Юли — челка.Она любезна и добра,но к здешним только.
И вот приезжему под носсуют для пиракругом уставленный поднос:копченки, пиво.
Приезжий сорок верст прошел:какой там запах!— Холодненькое, хорошо! —И выпил залпом.
Он для удобства снял очкии галстук сдвинул.И вот уже берет бычки,из банки вынул.
И зал (а это был пивнойзал, поселковый)следит, что делают со мной.Большой, толковый.
А я краюшечку жую,бычки глотаю,и несчастливой жизнь своюя не считаю.
А зал (трудяг, быть может, сто)кричит: — Присядьте к нам за стол!
И — выпей свежего пивка!И — как дорога, далека?
А я очки в руках верчуи Юле шесть рублей плачу.
«Где-то струсил. Когда — не помню…»
Где-то струсил. Когда — не помню.Этот случай во мне живет.А в Японии, на Ниппоне,в этом случае бьют в живот.
Бьют в себя мечами короткими,проявляя покорность судьбе,не прощают, что были робкими,никому. Даже себе.
Где-то струсил. И этот случай,как его там ни назови,солью самою злой, колючейоседает в моей крови.
Солит мысли мои, поступки,вместе, рядом ест и пьет,и подрагивает, и постукивает,и покоя мне не дает.
БЕРЕЗКА В ОСВЕНЦИМЕ
Ю. Болдыреву
Березка над кирпичною стеной,случись, когда придется, надо мной!Случись на том последнем перекрестке!Свидетелями смерти не возьмуплатан и дуб.И лавр мне — ни к чему.С меня достаточно березки.
И если будет осень, пусть листокспланирует на лоб горячий.А если будет солнце, пусть востокблеснет моей последнею удачей.
Все нации, которые — сюда,все русские, поляки и евреиберезкой восхищаются скорее,чем символами быта и труда.
За высоту,за белую корутебя последней спутницей беру.Не примирюсь со спутницей иною!Березка у освенцимской стены!Ты столько раз в мои врастала сны.Случись, когда придется, надо мною.
Стихи, не вошедшие в книгу «РАБОТА»**
«Умирают отцы и матери…»
Умирают отцы и матери,остаются девочки и мальчики.Их сначала гладят по головкам,говорят: «Теперь держись!»,а потом пускают галопомчерез жизнь.
Умирают девочки и мальчики.Остаются отцы и матери.Эти живут — медленно.Им спешить — некуда.Все давно — сделано.Больше делать — нечего.
«Все время думаю, что мне уже пошел сорок второй…»
Все время думаю, что мне уже пошел сорок второй.Покуда было сорок лет, об этом думалось порой.Покуда было тридцать лет — не это было на душе.О, молодость моя! Теперь, теперь ты за холмом уже.Я помню — год сорок второй не мне, а веку миновал.Землянку помню под горой, накатов тощенький навал.С утра до вечера шепчу о том, что я устал и что:«Надо, значит, надо!»О, молодость! О, блиндажейтоскливая нечистота,белья несвежесть и ушей.Души большая высота.Часы! Ступайте вспять. Года,и вы, года, ступайте вспять.О, повторись, моя беда!О, молодость, случись опять!Вы, поражения моии унижения мои,и вы — сражения, бои,свищите, словно соловьи.Быть может, все же ворочуто, что отобрано судьбой.Мне надо! — времени кричу.Я столько раз шел за тобой.«Мне надо!» Как тебе не знать,что надо, значит, надо.
«Мои старые юные фотографии…»
Мои старые юные фотографии,где я выцвел от времени, но все же цветущ,и короткие автобиографиив две-три строчки без нависающих туч.
Мое первое личное дело. Школьное —то, что школьной тетрадки не толще,еще неотягощенное, вольное,коротенькое, тощее.
В общем, был ли какой надо мною контроль,я об этом не знал ни шиша.И я вел свою роль, как веселый корольопереточный! Общества то есть душа.
И все это надежно запечатленона старинной, на юной, на блеклой, на свежейфотографии. Все, что мне было дано,и каких там собак на меня же не вешай,
вот он — я. Вот погоны мои полевые.Золотые, серебряные ордена.Заявляйте, родимые, словно живые,где я был и впоследствии и впервыеи за что кавалерия эта дана!
Кавалерия эта за инфантерию,как пехоту честили в офицерском кругу,и за третью, за гитлеровскую империю,о разгроме которой напомнить могу.
«Юность — аванс. Дается всем…»
Юность — аванс. Дается всемлет на восемь или на семь,лет на девять или на десять.Как его тратить, следует взвесить.Как же его базарить, транжирить,как же его пускать в распыл?Я бы хотел хоть год зажилить,спрятал бы, на полжизни забыл.А полжизни спустя, под старостьвынул бы этот зажатый год.Мне бы, конечно, показалосьэто — лучше всяких льгот.Вы — представьте! Все мои сверстники,однокашники, ровесникипостарели — до одного.Все скрипят. А я — ничего!А я — в армейскую форму влито́й,а я — в сапоги солдатские вбитый,весь — до последней запятой —живой. Хоть раненый, но не убитый.А я — офицер Великой Отечественнойвойны. Накануне победного дня,и ветер мая, теплый, величественный,вежливо обдувает меня.
«Покуда над стихами плачут…»
