Третейский судья - Ольга Лаврова

Тем временем перед банком, сбившись кучкой, скучают Руслан, шофер Ландышева, телохранители: его и Авдеева. Тот хоть и сам за рулем, но водителя для имиджа иметь необходимо.

Подкатывает банковский броневичок, тащат инкассаторские сумки.

Из дверей появляются Коваль, провожающий его банкир со своими охранниками и Ландышев с Авдеевым. Прощаются.

Увидев человека, которого окружающие именуют Яновым, Руслан приходит в замешательство, заслоняет лицо, прячется за броневичок. Неужели это Коваль? Да, ошибиться невозможно. Янов Максим Алексеевич… Из Австрии. Надо же! Ну и пускай, очень хорошо, только показываться нельзя. Руслан утирает лоб. И выходит из укрытия, только когда уезжает машина с Ковалем.

— Ты где шляешься? — раздражается Ландышев.

— Да тут я, тут.

Раньше Знаменский в кои-то веки выбирался на дачу. Машины у него долго не было, а на электричке с Казанского вокзала по выходным давка — измучаешься, пока доедешь. Да и времени всегда было не то что в обрез, а раза в три меньше, чем нужно.

Правда, времени и теперь столько же, но теперь появился «жигуленок». И главное — наверное, появилась тяга на природу. Так что Знаменский частенько навещает мать, проводящую лето за городом.

Дом старый, в старом кооперативном поселке. Строили его родители в годы своей молодости. Низ рубленый, верх дощатый. В бревенчатом срубе три комнаты с печкой, и терраска, откуда ведет лесенка в «братскую каморку» с маленьким балкончиком. Так было принято строить при социализме.

Зато участок — тридцать соток, не слышно, как соседи чихают. Маргарите Николаевне есть где посадовничать — она любит. Только вот воды нет, вода очень глубоко. По углам дома стоят бочки — ждут дождя. А питьевую приходится носить из колодца.

Этим и заняты сейчас Томин со Знаменским: первая забота — натаскать матери воды во все емкости. Часов семь вечера — солнце светит вовсю.

Томин крутит скрипучий ворот, Знаменский принимает ведро.

— Как хорошо, Паша, слов нет! — говорит распрямляясь.

Ведро долго-долго опускается в колодезное нутро.

— До чего я рад, что приехал! Поработаем опять вместе, тряхнем стариной.

— Стариной, Саша, — это если бы с Зиночкой. А так не тройка — пара гнедых.

— Да-а, Зинаида, Зинаида, кто мог ожидать… Последнее письмо я от нее получил прошлым летом… Даже не знаю толком, как все случилось.

Пал Палыч взглядывает на друга. Хочет знать подробности? Что ж, я бы на его месте спросил. Казалось бы, достаточно факта. Нет, нам почему-то интересны детали…

— Я тогда ездил на место, — говорит Пал Палыч. — Двадцать шестой километр Минского шоссе. У самосвала сзади отказали тормоза…

Он рассказывает о том, что тогда увидел и запомнил, и вновь — неведомо в какой раз — переживает то горькое утро. И где-то в середине комкает рассказ: хватит уже Саше, вон как он стиснул ручку ворота.

— Зиночка погибла сразу. Муж остался жив. На похоронах я видел его: голова белая.

— Бедный мужик!.. — Томин спохватывается, что ведро утоплено и пора поднимать. — А помнишь их свадьбу? Как мы на него дулись — глупо вспомнить… Ты тогда вел дело по городской свалке.

— Пока не отстранили.

Они несут воду домой — последние четыре ведра — и о чем-то разговаривают, уже постороннем, стараясь отвлечься от чувства невозместимой потери.

На дорожке к дому Томин делает охотничью стойку над грядкой:

— Паша, я вижу огурец!

— Эка невидаль.

— Сто лет не ел огурца с грядки. Там все парниковое… И укроп! Любимейшая травка!

Он жует огурец вприкуску с укропом.

— Равнение направо, — командует Знаменский. — Эти четыре деревца ни о чем тебе не говорят?

— Елки-палки!.. — вскидывается Томин.

— Это не елки-палки, это яблони.

— Ну да, мы же их втроем с Зиночкой сажали! Перед моим отъездом!.. Вот деревья меня дождались.

Стол накрыт на воздухе. Мать Пал Палыча, Маргарита Николаевна, хлопоча с последними приготовлениями, окликает:

— Павлик, щипни там петрушечки.

И вот все рассаживаются. Пал Палыч разливает водку, Маргарита Николаевна раскладывает закуску.

— Первую, естественно, за встречу! — провозглашает Пал Палыч.

Только начали закусывать, верещит сотовый телефон. Знаменский берет трубку.

— Слушаю. Ну?.. Ну?.. Да вы что, ребята, очумели? В кои-то веки я сел выпить со старым другом. Это все прекрасно подождет до утра, — он принимается за еду. — Саша, наливай.

— Обязательно. Все сказочно вкусно.

— Вы просто соскучились до русской кухне, — улыбается Маргарита Николаевна.

— Вторую за Зиночку, царствие ей небесное, — поднимает рюмку Пал Палыч.

Пьют не чокаясь.

— Сашенька, как вы там живете? — спрашивает Маргарита Николаевна.

— Неплохо, Маргарита Николаевна. Только скучновато. Чего-то в людях не хватает. В отношениях. Трудно определить… Дайте мне еще черного хлебушка, — он с наслаждением нюхает ломоть.

— Как вам мама показалась?

— Для своего возраста отлично.

— А как Аня? Прижилась во Франции?

— Нормально. Вот за что я Интерполу благодарен — это за нее. Мне перед назначением велено было жениться. Я взял под козырек и женился. И до того удачно — не нарадуюсь!

— Разве вы не были давно знакомы?

— Были знакомы. Был роман, такой вялотекущий, с перерывами. Только Бог меня надоумил сделать предложение именно ей. Грешным делом, были варианты.

— Сыну сколько уже?

— Четыре. Сейчас фотографии покажу, — Томин лезет в карман пиджака, висящего на спинке стула, пускает по рукам фотографии жены и сына.

— У всех ребятишки, один Павлик бобылем. Я уже не жду, — сетует Маргарита Николаевна.

— Почему это, мать, ты не ждешь? А я, может, намерен. Седина в бороду — бес в ребро.

— Вы выпейте за беса в ребро, — говорит Маргарита Николаевна. — А я пойду запускать пельмени.

— Пельмени! — стонет Томин. — Паша, я заночую?

— Конечно.

— Тогда можно расслабиться, — Томин доливает себе и Пал Палычу.

— Положим тебя на Колькиной койке.

— Я его рассчитывал увидеть.

— В отпуске. Усвистал в Карелию. Говорит, это единственное, что осталось от Советского Союза.

— Да, ветер перемен много чего натворил… Я адаптируюсь к переменам с помощью юмора. А ты как?

— Не забудь, мать — психиатр высокого класса. За счет постоянного врачебного наблюдения я сохраняю вменяемость.

— Психиатры нужны, психиатры важны. Для нашего брата особенно. С таким подчас кошмаром имеешь дело, что нелегко сохранять трезвость подхода.

— Давай за трезвость, Саша.

— Если за трезвость, надо пополней.

Маргарита Николаевна между тем что-то со стола убирает и приносит супницу с пельменями.

— Запа-ах! — Это Томин предвкушает удовольствие.

На некоторое время разговор прекращается, раздаются лишь гастрономические реплики.

— Саша, а что вы делаете в Интерполе? — любопытствует Маргарита Николаевна.

— Да, собственно, почти то, что и в МУРе. Я и там с нашей публикой дело имею.

— Но зачем тогда?.. — недоумевает она.

— В смысле зачем я там нужен? Не умеют они сами наших ловить. Фантазии не хватает. У нас мозги по-другому повернуты… В криминальной области такие сейчас штуки появляются… — он понижает голос и начинает повествовать о русской мафии за границей.

Порассказать есть что. Сидят допоздна.

Рано утром Пал Палыч обливается водой из ведра и идет будить друга.

— Лассэ муа… Киа тиль… — бормочет Томин, натягивая на голову одеяло. Но через три минуты он уже на ногах.

А через полчаса Пал Палыч выводит «жигуленка».

— Ты со мной в контору?

— У тебя буду к обеду. Забрось меня в бюро ихнего Интерпола.

Маргарита Николаевна вышла проводить:

— Саша, как спалось?

— Как в раю.

Коваль отказался от машины банкира — так ему свободнее. Он любит ходить пешком, и у него хватает дел, не связанных с бизнесом. Например, в подъезде с вывеской «Юридические услуги».

Мужчина в холле осведомляется:

— У вас дело гражданское или уголовное?

— Розыск людей.

— Тогда лучше налево, шестая комната.

В шестой комнате восседает Валентина Ивановна — немолодая подтянутая женщина. Вместо приветствия Коваль кладет на ее стол стопочку долларов. Он уже усвоил, что российские деньги, несмотря на количество, не производят на граждан того магического впечатления, как «зелень». Некий всеобщий бзик.

— Надо узнать, где находятся эти двое людей, — говорит он. — Вот все данные. Когда прийти за ответом?

— Через неделю, — отвечает женщина, просматривая поданный листок. — А лучше через две.

Коваль удваивает стопочку. Его интересует участь Любови Хомутовой и ее сына Михаила. Любу, конечно, закатали на приличный срок, но могла уже освободиться. Сидя в Вене, Коваль меньше думал о ее судьбе, а под московским небом все всколыхнулось. И две недели он ждать не намерен.