Место встречи - Левантия - Варвара Шутова

сорок первом. Память он имел цепкую, начитан был удивительно. Задашь любой вопрос — получишь ответ. Главное, вопрос придумать правильно, чтоб мощная библиотека в голове Александра Зиновьевича подкинула нужную страницу нужной книги.

Сортировка раненых была придумала задолго до Александра Зиновьевича, но, кажется, никто, кроме него, в тот страшный год не вспомнил этой системы, предложенной каким-то немецким гением.

Потом везде ввели другую систему, пироговскую, но Арина уже привыкла делить раненых на пять разных цветов. Конечно, делала, как велели, но думать-то никто не запрещает.

Сортировка-то что, штука очевидная — каждого поступившего определяют по цвету. Белый — не наш человек. К инфекционистам, к общим, а то и вовсе — назад в окопы, нечего ждать, что добрый доктор на вавочку подует.

Зеленый — подштопать малость и воюй себе, орел. Желтый — случай сложнее. Но за месяц оклемается. Красный — сделать все, чтоб не развалился по дороге, и в тыл. Там им займутся те, у кого есть электричество, лекарства, а главное — время и силы. И, наконец, черный. Черный — это развести руками, сказать «извините» — и идти дальше, к тем, кому еще можно помочь.

Был бы Александр Зиновьевич гением — набрасывался бы на «черных» коршуном, чтобы показать, чтобы доказать… Терял бы «желтых», «красных» и даже «зеленых». Зато o поставленных на ноги «черных» говорили бы все. Но он был трудягой, умницей — да, но не гением.

К сорок третьему, кажется, кто-то умный из командования сложил один и один, сравнил выживаемость у обласканных в газетах и осыпанных медалями светил медицины и у скромного 215-го хирургического. И сортировку ввели повсеместно.

Арина сама поначалу пыталась спорить с Александром Зиновьевичем. Страшно живому, дышащему и даже порой все осознающему человеку говорить: «Ты убит». Но потом признала — прав был Зиновьич, ох, как прав.

По дороге к общежитию Арина сортировала свои мысли. Про родителей — черная. Ничего не поделать. Забыть, двигаться дальше. Про разрушенное кладбище — белая. Не ее ведомство. Отдать тем, кто может. А вот про баню — вполне себе зеленая мысль. Надо действовать.

Общежитие оказалось даже не очень грязным, комната — не слишком шумной. Прямо дортуар из Бронте и Чарской: девять девушек лет на десять младше Арины. Одновременно переоделись, легли, уснули. Пара села к столу, под лампу: одна чинила чулки, другая — что-то читала.

Арина наслаждалась роскошной возможностью спать лежа и даже с постельным бельем. Уже почти заснула, и вдруг все, что она последние пять лет прятала в своей голове за дверью с черной пометкой — мертвое, непоправимое, то, что она приказала себе забыть, чтобы жить и двигаться дальше, — выломало эту дверь и заполнило Арину. Промозглый холод расплылся из груди по всему телу, превращая каждую кость в сосульку, разбивая тело на тысячи ледяных кристаллов.

«Наверное, так чувствуешь, когда умираешь» — подумала Арина.

И вдруг все прекратилось. Она была холодной и мертвой. Одной во всей вселенной — без чувств, без мыслей, без возможности пошевелиться. Она хотела вскочить, закричать, но не могла. Не только тело, даже мозг не подчинялся — кажется, не видел смысла отдавать телу какие-то команды. Арина поняла: так будет всегда, вечность. Это и значит быть мертвой. Наверное, к этому привыкаешь — когда плоть безболезненно отгнивает — и остается только душа, бессильная и бессмысленная.

И душа эта была абсолютно спокойна. Не хорошо, по-живому, спокойна, а абсолютно пуста.

Пустота звенела, как тишина после разрыва снаряда.

Через вечность все постепенно вернулось: свет настольной лампы, звуки дыхания соседок по комнате, возможность двигаться. Но все это казалось непрочным, тонким фантиком, отделяющим Арину от бездны. «А я ведь мертва», — осознала внезапно Арина. И уснула.

А утром пошла в баню.

Возле бани раскинулся маленький рыночек. Конечно, не чета Центральному — визитной карточке Левантии, но Арина ходила вдоль торговок, сидящих под банной стеной, как по картинной галерее.

Странно было примерять на себя, что любую вещь можно купить. И банку консервов, и мочалку, и мыло с запахом сирени, и даже зеленое шерстяное платье с вышитыми цветами.

Последнее показалось Арине уж совсем нелепостью. Неужели кто-то будет носить сейчас такое яркое, такое мягкое, такое… За платье торговка взяла не так много — как за две банки консервов. Предлагала еще туфельки и сумочку — лаковую, махонькую, но Арина отказалась.

Главное — не думать, откуда у немолодой толстухи это нежное девичье платье. И туфли к нему. Кто их носил раньше. И почему перестал. Арина фыркнула. Пять лет она носила, что дали — и с чужого плеча, и с залатанными дырками слишком уж понятной формы. Но тут — нет. Не хотелось брать в эту новую жизнь ничего из той.

Яростно натирая себя мочалкой, Арина с удивлением разглядывала свое тело. И не чувствовала его своим. Чьи-то ноги, руки, грудь… Незнакомые, неприятные, с волосками, порами, шрамами… Какое-то огромное, слишком просторное для маленькой Арины.

Пять лет никакого тела у Арины не было. Было что-то типа машины, которая реагировала на Аринины команды, а иногда справлялась и без команд, позволяя Арине уйти в полусон. «Пыль-пыль-пыль-пыль».

И платье на это тело было странно натягивать. Как будто пытаешься завернуть танк в тонкую занавесочку. Нет, оно нигде не жало, не морщило — сидело прекрасно, но странно было видеть эту умную, но все-таки машину в таком эфемерном чехле.

И движения выходили неловкими. Было страшно вытянуть руку, сделать шаг — чтоб не помять и не порвать эту красоту.

Еле дошла до работы.

Но Яков Захарович платье одобрил, Васько покраснел, так что оно того, может, стоило.

— Арина Павловна! Какая вы стали старая и лысая!

В дверном проеме стоял юноша лет восемнадцати и вовсю пялился на Арину.

Мягкие локоны цвета меди обрамляли лицо церковного херувима с раскосыми невинными зелеными глазами, в которых, впрочем, плясали золотые чертики. Щеки и нос красавчика украшали темные крупные веснушки, а самая большая из них, отдающая аж в синеву, примостилась на кончике носа.

— Ангел!

— Никак нет! Оперативный сотрудник Иосиф Ли! — а потом добавил как-то по-детски: — Я уже два месяца тут работаю…

— Значит так, Иосиф Ли. Скажи мне, как давний работник милиции: хорошо ли обзывать старшего по званию старой и лысой? Это во-первых, а во-вторых, иди сюда, Ангел, обнимать буду. А ты будешь терпеть, воспринимая объятия старой лысой женщины как тяготы милицейской службы. Понял?

— Ага! — разулыбался Ангел. И они наконец обнялись.

Арина