Великан - Джавид Алакбарли
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Он писал свои стихи не по-арабски, не по-персидски, а по-турецки. Но это был совсем не тот турецкий язык, который он впитывал в себя с самого детства. Это был язык обновлённый и обогащённый в его поэтической мастерской. Уже потом, будучи отлучённым от своего родного языка, он яростно, с невиданной решимостью и огромной энергией будет исполнять своё пред назначение и создавать тот язык, который в конечном итоге и станет современным турецким языком.
Ему не раз говорили о том, что он поэт от бога. И весь был пронизан той огромной ответственностью за судьбу своего родного языка, которая присуща лишь избранным. Тем, кого сам Всевышний назначает хранителем слова.
Ему не довелось увидеть всё то, что он создал за все эти годы своего упорного труда, уже изданным на турецком языке. Так уж сложилось. Многое было утеряно. Уничтожено порой им самим, чтобы это не попа ло в руки полиции и не стало очередным поводом для новых обвинений в его адрес. Однако и того, что было когда-то напечатано или создано им после тюрьмы, вполне хватало на то, чтобы стать солидным многотомником.
После того как его не стало, такое собрание его сочинений всё же выпустили. Не в Турции, но на турецком языке. Турецкая диаспора в Болгарии, когда-то бывшей в составе Османской империи, получила великолепный подарок. Но никто и никогда не смог бы ввезти в Турцию эти книги. Это каралось законом. Тем самым знаменитым законом, что носил его имя.
Над ним порой посмеивались, когда он говорил о том, что в каком-то стихе или в пьесе отражён он сам. Думали, что это всего лишь публицистический приём, позволяющий ему вслед за многими писателями отождествлять себя со своими героями. Но это не было ни приёмом, ни тем скрытым кокетством, что присуще всем поэтам. Его реальной жизнью было именно то, что он писал. А события его обыденной жизни были всего лишь фоном для его творчества.
Мечты и реалии
Как-то в Париже один из его друзей поведал ему о том, что в Европе самой большой популярностью пользуется весьма необычный анекдот о нём. Одновременно и смешной, и страшный.
— Говорят, что как-то у министра обороны Турции спросили о том, что бы он сделал, если бы вдруг перед ним оказался самый великий поэт его страны?
— Сначала я бы убил его за то, что он коммунист. А потом сидел бы и всю ночь напролёт горевал бы о том, что умер мой любимый поэт.
Почему-то всё это очень его рассмешило. И тогда он произнёс несколько фраз, которые не раз повторяли его биографы.
— Если человек не верит в социализм в двадцать лет, то у него нет сердца. А у того, кто остаётся социалистом в сорок лет, нет ума. Сорок лет мне исполнилось в турецкой тюрьме. Шла Вторая мировая война. Казалось, что фашизм вот-вот одержит победу. Если бы я в это время отказался бы от своих убеждений, это было бы прежде всего предательством самого себя. Этого я, конечно же, сделать не мог.
Он лучше всего знал одну лишь книгу. С детства знал. Это был Коран. Он был практически во всех тех тюрьмах, где он сидел долгие годы. Но иногда там попадались и другие священные книги. Он их читал вновь и вновь, черпая в них вдохновение. Казалось, что в них заключена вся мудрость этого мира, а он так хотел её сполна постичь. Вот и постигал. Читая Коран, Библию, Талмуд… А потом писал свои стихи и поэмы. В них иногда сюжет, взятый из Библии, мог завершаться притчей, позаимствованной из Корана. Это был его собственный диалог культур и цивилизаций. Тот диалог, который всегда присутствовал в его жизни.
Выбор новых книг в течение тех долгих лет, когда он находился в заключении, определялся лишь тем скудным набором, который был в различных тюремных библиотеках. И, наверное, он был тем единственным заключённым в мире, который, сидя в тюрьме, смог перевести толстенную книгу.
Это был перевод «Войны и мира» Льва Толстого на турецкий язык. Переводить было легко и очень интересно. И не только потому, что война в романе представлялась ему, как читателю, совсем не такой, какой он видел её в действительности. Ведь он ещё юношей столкнулся с той неприглядной стороной войны, о которой никто из писателей не рискнёт рассказать откровенно и без прикрас.
Переводить же было интересно прежде всего потому, что у Толстого множество диалогов были написаны по-французски. Этому парадоксу он не переставал удивляться. Просто немыслимо было себе представить, что в стране, которая воевала с Наполеоном, вся знать, даже военная, говорила исключительно по-французски. А роднило их то, что и они, и он знали французский язык гораздо лучше русского.
А ещё он поражался тому, что эта книга была написана практически через полвека после той войны. Но всё же она была. Войн в мире всегда было много. Но книгу об этом написал лишь Толстой. Да ещё и объединил в заглавии столь полярно противоположные друг другу понятия, как «война» и «мир». Почему? Он не знал ответа на этот вопрос, хотя всё время и думал об этом.
Он, наверное, не сошёл с ума во всех этих тюрьмах исключительно потому, что у него было фантастическое чувство юмора. Хотя иногда человек, который имел бы призрачную возможность заглянуть в его камеру, точно бы решил, что он сумасшедший. Только этим можно было объяснить то, что турецкий поэт, сидящий в стамбульской тюрьме, читает русского писателя Зощенко. И смеётся. Таких эпизодов в его тюремной жизни будет немало.
***
За всю свою жизнь он ухитрился трижды посетить страну Советов, не имея официального разрешения ни на въезд, ни на выезд. В первый раз это произошло тогда, когда ему было девятнадцать лет, и он хотел узнать у товарища Ленина, как сделать такую революцию, чтобы крестьяне Анатолии не умирали с голоду. Во время этой поездки была масса незабываемых впечатлений. Разных и всяких. Порой шокирующих.
Поехав туда в первый раз, он был абсолютно уверен в том, что в России уже установлен коммунизм и ликвидированы деньги. Все свободны, все равны, все счастливы и
