Плач Агриопы - Алексей Филиппов

- Тамара Валерьевна, — решился Павел, — Я вот думаю — может, с этого вандала, как в себя придёт, убыток востребовать — за дверь-то. Вы бы свидетельницей не пошли?

- Я, Паша, хоть и не молодая, в самоубийцы пока записываться не хочу, — Чуть обиженно заявила Жбанка, — У этого бесноватого такая здоровенная железная палка на спине висела. Я как увидела его — сразу в подъезд, дверь на замок — и молчок. А ну как он прознает, что я в полиции на него показала — вернётся, огреет меня по хребту — и поминай старушку как звали!

- Палка? — удивился управдом, — Какая такая палка? Я никакой палки не видел.

- Железная, здоровенная, — возбуждённо описывала Жбанка, — Почти с него самого ростом. Такая с одного удара в голове дырку пробьёт или хребет переломает.

- Да-да, — растерянно подтвердил Павел, — Это вы правильно сделали, что спрятались. Ну ладно, пойду, хоть кирпичом дверь в подвал подопру…

Проклиная проснувшееся любопытство, управдом распрощался со Жбанкой, отправившейся, наконец, по своим пенсионным делам, а сам в третий раз вернулся в подвал. Он спустился по лестнице, огляделся. Ничего необычного, кроме привычного мусора и бурых кровяных следов, оставшихся от незнакомца. Ну — ещё небольшая горка изорванной в клочья одежды. Павел пошевелил горку ногой: тоже ничего, — да и было бы странно, если бы какой-то увесистый предмет удалось замаскировать так легко. В то же время, Жбанка — настоящий Шерлок Холмс; если про что-то говорит — врать не станет; глаза у неё — получше, чем у многих молодых. Управдом обошёл тёмные углы, морщась от стойких запахов мочи и гнилостности; вернулся к лестнице — и вдруг, в щели между ступенями, заметил какое-то, едва различимое, металлическое мерцание. Павел как-то позабыл, что лестница в подвале была довольно необычной. Не бетонный ступенчатый пролёт, по образцу подъездных лестниц; лестница в подвале напоминала корабельный трап — пустотелый каркас из прочного металла, металлические крутые ступеньки, металлические поручни. Ступени, мало того, что крутые, — ещё и отстояли друг от друга довольно далеко, так что спускаться надо было осторожно, чтобы нога не провалилась в пустоту, отделявшую одну ступеньку от следующей. Вот в этой-то опасной пустоте что-то и поблёскивало в тусклом свете лампочек.

Павлу пришлось изрядно изловчиться только для того, чтобы заглянуть в щель между ступенями. Жбанка не обманула: там виднелось что-то, примерно полутораметровой длины, больше всего напоминавшее увесистую железную палку. Она помещалась словно бы под лестницей, полулёжа, при этом не создавалось впечатления, что предмет «закатился» туда случайно: скорей, его аккуратно опустили, в пространство между самой верхней ступенью и второй сверху, с целью спрятать, сохранить.

Павел чертыхнулся, потянулся рукой к странному предмету, не достал, обошёл весь подвал ещё раз и обнаружил небольшой моток ржавой проволоки. Связал из него что-то вроде лассо, крюка-захвата, поранив при этом палец, — и уже с помощью этой конструкции повторил попытку дотянуться до «схрона». На этот раз ему сопутствовал успех: подтянув «палку» крюком, он перехватил её рукой и аккуратно вытащил на свет. Рассмотрел находку — и тут же сердце в груди Павла отчаянно затрепыхалось, а собственное любопытство было проклято самым страшным проклятием. В руках управдома, тяжело и весомо, лежало длинное, едва ли не в человеческий рост, ружьё.

«Может, он из этой штуки не одного человека положил, маньяк свихнувшийся, — Мелькнуло в голове, — А я-то его — без охраны, в больницу!». Павел соображал, что ему делать: вызвать, наконец, полицию, как это напрашивалось с самого начала? Или предупредить больницу, чтобы связались со скорой, в которой увезли незнакомца! Лихорадочно размышляя, Павел машинально придвинулся поближе к тусклой лампочке и сумел разглядеть добычу получше. Решимость звонить куда бы то ни было как-то незаметно сдулась — её место заняло изумление.

Ничего подобного Павел прежде не видал, даже в оружейных музеях. В полнейшей антикварности оружия не было ни малейших сомнений. Тяжёлое, с прикладом из какого-то, словно бы отсвечивающего красным, дерева, украшенное вензелями и ажурным плетением из тонкого металла, это оружие могло бы принадлежать Д'Артаньяну или даже самому французскому королю, но никак не киллеру двадцать первого века! Даже нет, не так: уж если искать исторические совпадения, лучше всего вооружённый этим… мушкетом?.. да, именно мушкетом, — смотрелся бы Следопыт Купера! Особенно поражал воображение ствол: он был весь отделан серебром, или чем-то, очень похожим на него, — причём в этом серебре были отлиты десятки крохотных человеческих фигур, изогнутых в самых немыслимых, но неизменно полных страдания, позах. Павел содрогнулся: страдание казалось слишком натуралистичным, срисованным с реальных жутких образцов. Когда-то в далёком детстве Павел, тайком от бабушки, из любопытства, взялся разглядывать толстенную дореволюционную Библию с иллюстрациями Доре. Там он впервые увидел ад — таким, каким изображал его средневековый миниатюрист, — и потом, испуганный, целый месяц боялся спать без ночника. У мастера, украшавшего мушкет, с выразительностью было ничуть не хуже. А зловещее дуло мушкета выступало из серебряной пасти змеи, словно бы венчавшей ствол, что усиливало впечатление: по сравнению с точёными маленькими человеческими фигурками, змея казалась огромной.

И она росла — эта змея. Павел щурился, тряс головой, пытался стряхнуть морок, но серебряный гад вдруг шевельнулся, распахнул рубиновые глаза-бусины и уставился на человека. В голове словно разорвался фугас: вместе с нестерпимым жаром пришло что-то вроде забытья. Хотя забытье это оставалось не полным: Павел осознавал, кто он и где он, понимал, что голова раскалывается от боли, но глаза отказывались служить; картинку создавало внутреннее зрение.

Эта картинка удивила и испугала Павла: он видел незнакомый город — невысокие каменные дома с узкими окнами; кое-где — архитектурные изыски: лепка, фигурки ангелов, зверей и птиц. Над городом плывёт дым. На улице грязно — чавкающая жижа, как на грунтовке после дождя, — и пустынно. Только вороньё кружит в небе чёрным водоворотом, и тянется вдалеке удивительная процессия: около дюжины сгорбленных людей, в странных хламидах — не то плащах с капюшонами, не то пыльных мешках, надетых через голову. На ногах у людей — высокие, до паха, сапоги. На лицах — маски. Вырезаны, похоже, из той же мешковины, что и одежда. Некоторые держат в руках длинные вилы, загнутые крюками на концах. Люди катят, ухватившись за высокие борта с обеих сторон, повозку с огромными колёсами. Это просто телега, — тяжело гружёная телега. Не помешала бы выносливая лошадь, чтобы её тянуть. Но люди катят телегу сами. Дым повсюду. Дым струится сразу от многих костров. Дым то накрывает процессию, то уносится порывами ветра. В какое-то мгновение ветер усиливается настолько, что дымная пелена исчезает, и тогда Павел понимает, какой страшный груз перевозит телега; он понимает это, потому что видит, как через высокий её борт перевешивается человеческая рука, тонкая, изящная, должно быть, женская; а чуть дальше, перезрелым арбузом, висит голова, с которой каким-то чудом не падает архаичная треугольная шляпа. Лица на этой голове — не разглядеть; оно похоже на блин, на «убежавшее» у нерадивой хозяйки тесто. Оно раздулось и округлилось, как воздушный шар. Но это, несомненно, лицо.