Об истории замысла "Евгения Онегина" - Игорь Дьяконов

План «Тазита» (второй) (1829—1830): «1 Похороны | 2 Черкес христианин | 3 Купец | 4 Раб | 5 Убийца | 6 Изгнание | 7 Любовь | 8 Сватовство | 9 Отказ | 10 Миссионер | 11 Война | 12 Сражение | 13 Смерть | 14 Эпилог» (V, 336).

План «Метели» (1830): «Помещик и помещица, дочь их, бедный помещ. Сватается, отказ — Увозит ее — Мятель — едет мимо — останавливается<?>, барышня больна — Он едет с от<чаяния> в армию. Убит. М<ать> и от<ец> умир. Она помещ. За нею сватаются. Она мнется <?>. Пол<ковник> приезжает, объяснение» (VIII, 623; план написан за три дня до самой повести).

План «Романа на Кавказских водах» (1831?): «[2] приезжает. Якубович хочет жениться. Якубович — impatronisé. Arrivée du veritable[3] — les femmes enchantées de lui. Soirées{32} в Калмыцкой кибитке — Встреча — изъяснение — поединок — Якуб<ович> не дерется — условие. Он скрывается. — Толки, забавы, гулянья — Нападение черкесов, enlèvement{33} — —[4]» (VIII, 964 и сл.). Позже, по обыкновению 30-х годов, были более подробные разработки этого плана. Разумеется, он имеет мало общего с биографией реального Якубовича.

Взглянув на приведенные здесь наброски, мы не можем не признать крайне маловероятным, чтобы Пушкин когда-либо мог без плана приступить к важному труду. Ясны и общие, основные приемы, какими пользовался он, набрасывая такой план: конспективно отмечались основные точки сюжета, связанные с двумя-тремя персонажами, прежде всего с протагонистами.

Очень важно, что начиная с определенного периода для протагонистов, если это допускал сюжет, по возможности избирались образцы из числа реальных лиц (живых или хорошо документированных исторических){34}. Отметим, что для всех пушкинских планов безусловно характерно, что живые люди или исторические либо книжные персонажи, вводимые в план для обозначения протагонистов, представляли собой не «прототипы», т. е. как бы натурщиков, с которых якобы «списывались» герои произведения, а «опорные образцы», зримых представителей данного типажа, наглядные доказательства его жизненности{35}. Даже реальные исторические «прототипы» (Шванвич — Швабрин, Островский — Дубровский) фактически были для Пушкина лишь такими живыми доказательствами достоверности типажа.

В приведенных выше планах больше живых «опорных образцов», чем кажется с первого взгляда. Если исключить «Гавриилиаду» и «Бахчисарайский фонтан», где их не могло быть по характеру сюжета, они есть почти всюду, начиная с «Кавказского пленника» (1820): здесь это А. Н. Раевский — он, правда, не назван в самом плане, но это видно из других источников{36}; в «поэме о гетеристах» герои названы, в «Романе на Кавказских водах» тоже, в «Цыганах» образцом Земфиры была реальная цыганка Земфира{37} (и то же, вероятно, верно и в отношении Мариулы), а прототип Алеко — это, прежде всего, сам Пушкин{38}. Можно было бы добавить и «Братьев разбойников», где живым образцом послужили реально существовавшие братья Засорины. Кто был «опорным образцом» для героев «Метели» — неизвестно, но для одновременного с ней «Выстрела», план которого не сохранился, можно считать вероятным, что ими были некто Зубов (граф) и сам Пушкин (Сильвио){39}. То же встречаем в «Дубровском», в «Капитанской дочке», в «Русском Пеламе», в «Les deux danseuses».

План «Онегина» (не позже 1823 г.), несомненно, был похож на приведенные нами; надо полагать, что в нем (на что намекал и сам автор) были «опорные образцы». Не забудем, что «Онегин» был посвящен той же проблеме современного молодого человека, которая была намечена в не удовлетворившем Пушкина «Кавказском пленнике», являясь как бы его развитием по-новому, другими средствами.

Итак, есть основание думать, что между 1820 и 1823 гг. был написан и продуман план большой поэмы, затем переосмысленной как роман в стихах, и что в этот план — скорее всего под условными именами типажей-образцов — были введены по меньшей мере главные протагонисты, без которых не могло быть и самого романа: умный, но пустой повеса-скептик, терпящий поражение по ходу фабулы, и женщина, обнаруживающая высокие качества души, ум и силу воли. Вероятно, был введен (видимо, без имени) и молодой поэт, вокруг судьбы которого возникал конфликт. Другие персонажи могли быть введены или нет — они были важны для деталей развития фабулы, но не для основного сюжетного конфликта.

Мы знаем по другим, позднейшим произведениям Пушкина, что в ходе работы герой постепенно отдалялся от исходного образца: менялись внешность, жизненный фон, судьба, мог вводиться новый исходный образец, переосмысливаться первоначальный, даже на позднем этапе замысла{40}. Но сами образцы в начале работы были у Пушкина всегда. В «Онегине» это прямо отмечено им самим: «А та, с которой образован Татьяны милый идеал...» (гл. 8, строфа LI). Эти образцы были заложены в плане, но чтобы реконструировать план «Онегина», нужно извлечь для этого материал из самого романа.

Пушкин подставлял в свой план, для сокращения, имя известного лица, обладавшего нужными чертами. Но чтобы определить этот образец, мы сами должны сформулировать, каковы должны были быть минимальные черты личностного и общественного типа каждого из протагонистов, для того чтобы этот роман мог состояться. В дальнейшем мы покажем, что, несмотря на существенные сюжетные изменения, вносившиеся Пушкиным по ходу работы, основные черты первоначального замысла сохранялись вплоть до черновиков 6-й главы и даже дольше. Для верности в той словесной характеристике, которую мы дадим героям и которая для Пушкина лаконично заменялась в плане одними именами условных «опорных образцов», мы будем пользоваться материалом глав 1—6. Но так как принципиальное решение романного конфликта, несомненно, тоже должно было присутствовать уже в первоначальном плане (ибо и без него не было бы этого романа), мы вправе для характеристики героини привлечь и те черты, которые полностью проявляются лишь в развязке.

Итак, не зная еще имен, которыми Пушкин мог назвать своих протагонистов в плане, попробуем реконструировать их портреты и определить «опорные образцы».

Герой. Тип светского молодого человека, ведущего обычную для своей среды распущенную жизнь, поверхностно «просвещенного», умного и потому чуждого дворянской и иной «толпе», однако и политические идеалы своих передовых современников разделяющего лишь поверхностно и скептически; и при всем том зависимого от моды и от текущего общественного мнения той же «толпы». Кроме общих черт пушкинскому герою приданы некоторые конкретизирующие личные особенности. Поскольку они вводятся с первых строк первого черновика, постольку вероятно, что и они были намечены уже на стадии плана: принадлежность к петербургскому свету, положение неслужащего дворянина, мимо которого (хотя он ровесник А. Н. Раевского и Пети Ростова) прошла война 1812 г. (это, очевидно, намеренно так задумано в связи с тем, что действие романа, по крайней мере по первоначальному замыслу, должно было развиваться в сфере личной жизни){41}; дружба с интереснейшими людьми 10-х годов (Чаадаевым, Кавериным, Пушкиным); начитанность на уровне современной политической и литературной мысли; насмешки над поэзией{42}, отсутствие интереса к другой литературе, кроме модных новинок конца 10-х годов (Байрона, Констана, Мэтьюрина, пожалуй, Скотта); ирония, язвительность в духе Адольфа; отсутствие материальной корысти (гл. 1, строфа LI; гл. 2, строфа IV). Авторская характеристика — «полурусский»{43}.

Для отождествления «опорного образца» нужно, чтобы данное лицо входило в круг близких знакомых поэта не позже 1822 г. С первого взгляда кандидатура Александра Николаевича Раевского, казалось бы, почти неизбежна. Она подтверждается тем, что тип Онегина, как уже давно замечено, является развитием типа Кавказского пленника, «опорным образцом» для которого был прежде всего А. Н. Раевский; вероятно, на него же намекает Пушкин в упоминавшемся выше письме к Н. Б. Голицыну{44}. Совпадает А. Н. Раевский с Онегиным и по возрасту (26 лет в 1821 г.). Сличая одну за другой характерологические черты тех близких друзей и приятелей Пушкина, о которых мы знаем что-либо определенное, мы ни у кого не обнаруживаем столь полного сходства с чертами героя романа, как у А. Н. Раевского{45}. Различие — видимо, обусловленное принципиальными замыслами Пушкина, — в том, что Онегин не был в военной службе.

Тот же образ начал жить самостоятельной жизнью уже в «Кавказском пленнике» и теперь продолжал ее в новом романе. Можно было бы сказать, что «опорным образцом» для Евгения Онегина был уже не А. Н. Раевский, а литературный герой «Кавказского пленника», как Пелам для «Русского Пелама», и т. п. Доказательством того, что Пушкин, когда стал реально писать роман, уже переставал видеть в Онегине Раевского, служит отсутствие следов дальнейшего развития отношений между Пушкиным и Раевским (после 1822 г.) в образе и судьбе Онегина. Да, вероятно, и с самого начала Пушкин имел в виду не одно лицо: скучающих скептиков, похожих на Онегина, в свете, очевидно, было достаточно. Но не потому ли Онегину приданы и некоторые черты самого Пушкина, что нужен был человек не служивший; служба же Пушкина в Петербурге была фиктивной. К собственным пушкинским чертам относится в 1-й главе образ жизни героя; черновые строфы XVIIб — в во 2-й главе (VI, 281), посвященные страсти Пушкина к карточной игре, были в беловике (VI, 563) одно время переадресованы Онегину. И такое родство между героем и поэтом — общая черта для романа «Евгений Онегин» и его предшественника, «Кавказского пленника».