Запах напалма по утрам (сборник) - Сергей Арутюнов

Направо через площадь высился штык Железного Феликса. Казалось, шепни ему о враге, и рука вылезет из длинной полы шинели, и гавкнет маузер. На Рыцаря Революции старались не смотреть долго. Только мельком, с пониманием, что он до сих пор, наверно, занят чем-то более важным, чем каждый в отдельности.

Магазин, поделенный на питерские «линии», потрясал входами. За вторыми дверями грызли в кулак семечки приезжие. Не мазанные ваксой, надорванные, истертые башмаки и туфли калейдоскопически мелькали и шаркали по мрамору. Изредка вызывающе цокали каблучки. Это были трудящиеся в момент отоваривания, священного приобщения к плодам общих дел. В вестибюле высились тюки, металлические и деревянные ящики, взрыкивали снаружи такси, и выбегал с искаженным лицом на бровку экспедитор, сжимающий накладную, кричал, махал заскорузлой пятерней…

Первый этаж сумрачен, изборожден лестницами – на широких площадках сиди хоть на десяти чемоданах, а мимо не замечая будут сновать в поисках дефицита. На второй, третий и четвертый едешь по эскалаторам между свертков вощеной бумаги, перетянутой шпагатом.

Магазин был выстроен подобием католического собора, каждый придел которого содержал иконы заступников: фотоотдельчик, погремушки для грудников, диафильмы, но все они – только преддверие Зала С Часами.

И вот, упросив мать подождать «совсем чуть-чуть», ты вбегал под исполинский маятник, отсчитывающий время твоего детства, под лукавое солнце и луну, под планетарный купол советского космоса. В центральном зале каждый год менялась центральная экспозиция: то Дед Мороз, то волк и семеро козлят, то еще кто-то огромный и знакомый по мультику правил бал, медленно поворачиваясь на круглой платформе. А синие глаза Часов тикали и тикали неслышно над веселым царством игрушек. Конструкторы, машинки, сборные модели, ряды кукол повторялись, словно увещевая: «Да не толпитесь вы, всем достанется». Но давки возникали постоянно: могли выбросить колготки, а могли и наборы солдат из «Звездных войн» (по одному в одни руки!!!), и тут же, под рассеянными лучами люминесцентных ламп, начинали строиться, отмечаться, ругаться. Вы за кем, а вы за кем? Потерять очередь означало выпасть из живой жизни.

Куклы были двух видов: пупсики и обычные, почти ростовые. Умели ходить, если вести за руку, пищать «мама», если наклонить. К ним прилагались коляски, кроватки, посуда. Кукольных домиков не было совсем. Для СССР домик был «слишком буржуазным». Куклы жили в поле, под открытым небом, от ярости стихий их укрывала приданная коробка из шершавого картона. Кукла была другом девочки, ее безмолвной и понимающей сестрой, во всем зависимой от хозяйки. Те, кто мучил кукол, осуждались. Те, кто шил им платьица, расчесывал волосы, поощрялись. Так растили матерей. Помню кукол в зеленых рабочих робах с крупной строчкой, в косынках… Молодые штукатурщицы. Или прядильщицы. Но чаще – улыбчивые блондинки в коротких платьицах. Одна в настоящей коричнево-белой парадной школьной форме. Дорогущая!

Солдатики – пластмасса и олово. Иногда – свинец. В основном революционные, с войны (лучше) и древние (витязи), исполненные топорно, с упрощениями порой непонятными, вплоть до уродства. Солдатики словно не были изображениями людей, они были – солдатиками. Вроде кокард. «Кто», выяснялось по головному убору и оружию: лиц практически не было. Ценились индейцы, ковбои («ковбойцы»), крупные (дикари, красноармейцы 1930-х годов).

Автоматы, пистолеты. Красный, на батарейке, похожий на немецкий MG, – «Огонек», белый – эстонский, с ручным взводом. Пистолеты – «наганы» цветной пластмассы, туго щелкающие натяжной пружинкой. Металлические – пистонные, чаще всего простенький черный, нечто среднее между «макаровым» и «стечкиным». Белый – снова эстонский, настоящий парабеллум. Хитрые прибалты, видимо, таким образом намекали, что их бронепоезд под парами, что они унижены, но не покорены.

Ружья под пистоны – двустволки-«берданки» и редкостные пластмассовые «винчестеры» (ГДР) с индейцем на прикладе.

…По лестнице, за руку, потеряться – секунда. Внутреннее радио объявляло имена пропавших крох и где нужно встречаться.

Нам всегда на третий, к форме, школьной и спортивной.

В примерочных давка, подвозят огромные ящики с черной маркировкой «Карачарово». Куртки с погонами, брюки. Синего цвета с эмблемкой восходящего над книжкой солнышка. Эмблемки бывали твердые (это качество ценилось за то, что можно было их слегка выгнуть). Брюки шились по лекалам пятидесятых – широченными, подбирались примерно «по поясу и верхним частям ляжек» и нещадно ушивались – отпарывалась фикс-полоса и начиналась кройка на дому. Я соглашался на десять-двенадцать сантиметров: было стыдно полоскать клешами, да и ноги путаются. Куртка пригонялась по плечам.

Девочки мерили еще и парадный фартук, белый, в пару к черному повседневному. Лишь под самый занавес Союза девическую форму для девятого класса уравняли с нашими пиджаками – сделали ее синей, раздельной, с пиджаками и юбками. Что до нас, некоторые обзавелись взрослыми пиджаками еще в 8-м классе. Там, где закладываемые в карманы руки оттопыривали пиджачные полы, образовывались глубокие косые складки.

В сетках лежали мячи и кеды. Там помню себя загорелым, надышавшимся морем, предчувствующим школу, стоящим в бесконечной очереди. В отсеки с формой пропускали по пятеро-шестеро.

Попутно докупались «общие тетради» за 16 коп., дневник, тетради по 2 коп., чертежные карандаши по 10 коп., цветные – фабрики им. Сакко и Ванцетти, пластмассовые ручки по 12 коп., пара ластиков по 3 коп., и в принципе я был готов. Учебники выдавались в школе – 1 сентября их клали прямо на парты стопками, то новые, то старые, подклеенные, отличницам – свежие, только что изданные, но точно такие же.

Спортивная форма – х/б трико или шерстяное, чешки или те же кеды («Два мяча» – большая редкость), белая футболка, черные трусы, белые гольфы.

Сумка! Уже не ранец, тем более не запрещенный тогдашними медиками портфель, сумка тогда – обязательно на ремне, с конькобежцем, лыжником или гоночными «Жигулями» и надписью «Ралли», с металлической молнией желтого набора. Ультраписк – «батон», с круглыми торцами.

Галстук? Поношу старый, не так уж он и прожжен глажкой… Пионерская рубашка, узкая, в стиле 1970-х, с огромным воротником, с желтыми бугристо-вогнутыми пуговицами.

Завершался «Детский мир» мороженым – стаканчиком крем-брюле из дырчатого лотка.

Если детство мое, затерявшееся в туманах безвременья, посмеет когда-нибудь вернуться, первым, что я увижу, будут распахивающиеся двери «Детского мира».

Иглу

Зимние каникулы мы добросовестно тратили на горки. Лыжи, санки, картонки.

Вспомни нас, время, облепленных снегом, краснощеких, вопящих… редкий день обходился без пурги, когда хочется хотя бы ненадолго забежать в подъезд, посидеть в морозной полутьме, выравнивая дыхание.

Однажды порыв ударил в нас с какой-то особенной силой, и почти все развернулись к ближайшему корпусу.

– Эй, доходяги! – донеслось сквозь свист.

Не все и не сразу, но обернулись.

– Замерзли?

На вершине снежного холма затаптывал папиросу сорокалетний дядька в стильном бушлате ВВС. Сапоги его были подвернуты белой изнанкой наружу.

– А хотите, шалаш научу делать?

– Хотим! – закричали мы. – А из чего, из веток?

– Не из веток, бакланы, а из снега.

– Хотим.

– Эх, бакланы… Ну-ка, дай картонку, – попросил пришлец ближнего из нас.

Движения его были молниеносными. Кривоного семеня, он подбежал к сугробу, наметенному у дубовой рощицы, и кинулся на снег, прокатившись по нему несколько раз. Дурак, что ли, начали думать мы и бросили, почуяв в его движениях обусловленный и заученный смысл.

Дядька сноровисто взял картонку в обе руки и резкими движениями, как-то особенно подсекая со всех сторон, стал вырезать из умятого снега кирпичи. На картонке он относил их на утоптанную вершину горы и ставил в круг.

Мы были заворожены этой древней пляской.

Минут через пятнадцать он выложил три ряда… Когда успел? Каждый из рядов выкладывался кирпичиками поменьше предыдущего. Мы увидели, как смыкался свод… Граненая, из снега выступила половина исполинского яйца высотой до метра.

– Тащи вон ту суковину, – крикнул мне раскрасневшийся строитель. Я притащил с края оврага длинную ветку с черными, словно сожженными ноябрем листьями. Дядька обломал ее два раза и на коленях влез в снежный дом. Там он сложил древесный треугольник узелком и чиркнул зажигалкой… Помедлив, ветка затрещала, и дым от нее потек в потолочное отверстие.

– Лезьте по очереди.

Хозяин сидел у огня напротив входа по-турецки. Мы, стараясь не прижиматься к стенам, смотрели, как оплавляется снег. Капли заструились по стенам, смерзаясь в ледяное покрытие. Бесчисленные блики заплясали по нашим лицам.

– Ну, как шалаш?

– Ой, здорово! – зашептались мы.