Офицер и шпион - Роберт Харрис

Первая моя реакция – удивление. Мерсье, женатый на англичанке, считается республиканцем и человеком свободомыслящим – он не ходит на мессу, например, что вызывает у меня восхищение. И невзирая на все это, в нем есть что-то от фанатика-иезуита.

«Чертов остров? – думаю я. – У нас на пороге вроде бы двадцатый век, а не восемнадцатый…»

– Ну? – повторяет он. – Что скажете?

– Это немного… – Я осторожно подбираю слова, стараясь быть тактичным. – Смахивает на Дюма…

– Дюма? Что вы имеете в виду?

– Только то, что это похоже на наказание из исторической художественной литературы. Я слышу в этом отзвук Железной Маски. Не станет ли Дрейфус «Человеком с Чертова острова»? Это сделает его самым знаменитым заключенным в мире…

– Вот именно! – восклицает Мерсье и ударяет себя по бедру: такое проявление эмоций у него – случай довольно редкий. – Это мне и нравится. Все только и будут об этом говорить.

Я склоняюсь перед его начальствующим политическим суждением. Хотя и задаю себе вопрос, как отнесется ко всему публика. И только когда я беру шинель, собираясь уходить, Мерсье предлагает мне разгадку.

– Вероятно, вы в последний раз видите меня в этом кабинете.

– Очень жаль, генерал.

– Как вы знаете, политика меня не интересует – я профессиональный солдат, а не политик. Но насколько я понимаю, среди партий существует огромное расхождение и правительство может продержаться еще неделю-две. Возможно, даже президент сменится. – Он пожимает плечами. – Как бы то ни было, дела обстоят именно так. Мы, солдаты, служим там, где нам прикажут. – Генерал пожимает мне руку. – На меня произвели впечатления те способности, которые вы продемонстрировали в ходе этого несчастного дела, майор Пикар. Ваша служба не будет забыта. Верно я говорю, начальник штаба?

– Верно, министр. – Буадефр тоже поднимается, чтобы пожать мне руку. – Спасибо, Пикар. Вы были великолепны. Впечатление такое, будто я сам побывал там. Кстати, как ваше изучение русского?

– Сомневаюсь, что мне удастся говорить по-русски, генерал, но уже сейчас я могу читать Толстого. Конечно, со словарем.

– Отлично. Отношения между Францией и Россией развиваются. Хорошее знание русского будет очень полезным для карьеры молодого офицера.

Я уже у двери, собираюсь ее открыть, слегка польщенный их словами, но тут Мерсье неожиданно спрашивает:

– Скажите, а мое имя хоть раз упоминалось?

– Простите? – Я не уверен, что он имеет в виду. – Упоминалось в каком контексте?

– Во время утренней церемонии сегодня.

– Не думаю…

– Это не имеет никакого значения. – Мерсье делает пренебрежительный жест. – Я просто подумал, не было ли каких-либо демонстраций в толпе…

– Нет, ничего такого я не видел.

– Хорошо. Я ничего такого и не предполагал.

Я беззвучно закрываю за собой дверь.

Выйдя в каньон улицы Сен-Доминик, где гуляет ветер, я хватаюсь за фуражку и иду сто метров до следующей двери военного министерства. На улице никого нет. У моих коллег-офицеров в субботу явно находятся дела получше, чем присутствовать на бюрократических армейских мероприятиях. Здравомыслящие ребята! Я напишу рабочий отчет, очищу стол и попытаюсь выкинуть Дрейфуса из головы. Взбегаю по лестнице и по коридору спешу в мой кабинет.

Со времен Наполеона военное министерство было разделено на четыре департамента. Первый занимается управлением, второй – разведкой, третий – операциями и обучением, четвертый – транспортом. Я работаю в третьем под командой полковника Буше, которого – он тоже из категории здравомыслящих – в это зимнее утро нигде не видно. Я его заместитель, и у меня есть собственный небольшой кабинет – голая монашеская келья с окошком, выходящим на мрачного вида внутренний двор. Два стула, стол и шкаф – вот и вся моя мебель. Отопление не работает. Воздух такой холодный, что я вижу облачко собственного дыхания. Я сажусь, не снимая шинели, и смотрю на завалы бумаг, накопившиеся за последние несколько дней. Со стоном беру одну из папок.

Проходит, вероятно, часа два, когда я слышу приближающийся по пустому коридору тяжелый топот. Я не знаю, кто это. Он проходит мимо моего кабинета, останавливается, возвращается и встает у моей двери. Дверь настолько тонка, что я слышу его тяжелое дыхание. Я встаю, бесшумно подхожу к двери, прислушиваюсь, потом резко распахиваю ее и вижу начальника второго департамента – то есть главу военной разведки, который смотрит на меня. Не знаю, кто из нас смущен в большей степени.

– Генерал Гонз, – говорю я, отдавая честь. – Я понятия не имел, что это вы.

Гонз известен тем, что работает по четырнадцать часов в сутки. Я мог бы догадаться, что если в здании и есть кто-то еще, так это он. Его враги говорят, иначе ему не справиться с работой.

– Все в порядке, майор Пикар. Это здание настоящий лабиринт. Вы позволите? – Он вперевалочку на своих коротких ногах входит в мой кабинет, попыхивая сигаретой. – Извините, что мешаю вам, но мне только что пришло сообщение от полковника Герена с Вандомской площади. Он говорит, что Дрейфус сегодня утром на плацу во всем признался. Вы это знали?

Я смотрю на него как идиот:

– Нет, генерал, не знал.

– Судя по всему, за полчаса до начала сегодняшней церемонии он сказал капитану, который охранял его, что он все же передал документы немцам. – Гонз пожимает плечами. – Я думал, вы должны знать, ведь вам поручили вести наблюдение за церемонией и доложить министру.

– Но я уже доложил министру… – Я в ужасе. Такого рода просмотр может стоить мне карьеры. С самого октября, несмотря на более чем достаточные улики против него, Дрейфус отказывался признать свою вину. А теперь мне сообщают, что он в конце концов признался. Сделал это практически у меня под носом, а я ничего не заметил! – Пожалуй, мне нужно пойти и проверить.

– Я вам тоже рекомендую. А когда все выясните, сообщите мне.

И снова я спешу на морозную серую улицу. Беру экипаж на углу бульвара Сен-Жермен и, когда мы доезжаем до Военной школы, прошу извозчика подождать меня. Тишина пустого плаца – словно насмешка надо мной. Единственный признак жизни – уборщики, очищающие от мусора площадь Фонтенуа. Я возвращаюсь в экипаж и прошу извозчика как можно скорее довезти меня до штаба военного губернатора Парижа на Вандомской площади, где я жду полковника Герена в вестибюле этого мрачного и обветшалого здания. Он не торопится, а когда наконец появляется, то с видом человека, оторванного от хорошего обеда, который горит желанием поскорее вернуться к столу.

– Я уже все объяснил генералу Гонзу.

– Прошу прощения, полковник. Не могли бы вы объяснить и мне?

Он вздыхает:

– Капитану Лебрану-Рено было поручено до начала церемонии приглядывать за Дрейфусом в караульном помещении. Он передал его эскорту, а когда началось разжалование, подошел туда, где стояли мы, и сказал что-то вроде: «Черт меня побери, если эта мразь сейчас не призналась во всем».

Я достаю блокнот:

– Что, по словам капитана, сказал ему Дрейфус?

– Точных слов я не помню, но суть сводилась к тому, что он передавал секретные документы немцам, но они не имели особой важности, и министр все о них знал. И что через несколько лет вся правда станет известна. Что-то в таком роде. Вам нужно поговорить с Лебраном-Рено.

– Нужно. Где его найти?

– Понятия не имею. Он сейчас свободен.

– Он все еще в Париже?

– Мой дорогой майор, откуда я могу знать?

– Не могу понять, – говорю я, – почему Дрейфус вдруг признает свою вину перед совершенно незнакомым человеком, да еще в такой момент. И ничего не выигрывая при этом. После того, как он в течение трех месяцев все отрицал.

– Тут я вам ничем не могу помочь.

Полковник смотрит через плечо в направлении своего обеда.

– И если он признался капитану Лебрану-Рено, то почему он после этого много раз кричал о своей невиновности перед враждебно настроенной многотысячной толпой?

– Вы называете одного из моих офицеров лжецом? – поводит плечами Лебран-Рено.

– Спасибо, полковник. – Я убираю блокнот.

Я возвращаюсь в министерство и сразу же иду в кабинет Гонза. Перед ним груда папок. Слушая мое сообщение, он закидывает ноги на стол и откидывается на спинку стула. Потом говорит:

– Значит, вы считаете, что в этом ничего нет?

– Нет, не считаю. Я должен узнать детали. Скорее всего, этот капитан неправильно понял Дрейфуса. Либо так, либо приукрасил историю, чтобы выглядеть более значительным в глазах товарищей. Я, конечно, предполагаю, – добавляю я, – что Дрейфус не был двойным агентом, подсунутым немцам.

– Хоть бы так! – Гонз смеется и закуривает еще одну сигарету.

– Что я, по-вашему, должен сделать, генерал?

– Вряд ли тут можно что-то сделать.

– Есть только один способ узнать наверняка, – после некоторой паузы говорю я.

– И какой же?

– Мы можем спросить самого Дрейфуса.