Белая мель - Зоя Прокопьева

— Мамк? — спрашивает Лидка, все топчась позади.

— Чего тебе?

— А зачем вы вчера стекло толкли в ступе?

— Это не стекло, а хрусталь... Хрусталь — вроде тоже стекло, да, говорят, пользительное... Она мне за него дала сто рублей. Деньги все же — куплю тебе валенки на зиму... Да эти вот пятьдесят рублей еще — разбогатеем! Зачем нам ваза? Сейчас не до жиру. Да и держать в ней нечего — пряников нет, сахара тоже.

— Зачем тогда не всю потолкли?

— Старые люди говорят, что надо не всю. И обязательно не свою, а купить или украсть... Толкут намелко... а после пьют в вине.

— Пьют? Стекло?

— А и что? Припекнет — и мочу пить будешь. От чахотки только моча и помогает.

— Тогда продай и второй кусок. Себе валенки купишь. Сама босая ходишь!

— Больше ни одна баба не спрашивает. Спасибо, хоть эта-то купила.

— А председательша зачем будет пить?

— Да от бородавок...

— Ага, а вы вчера шептались про ребеночка... Откуда же у нее бородавки-то? Она лягух в руки не берет, а бородавки только от лягух. Сроду бородавок у ей не бывало, а ты говоришь...

— Ну, мала еще все-то знать. Иди, отдохни. Вон товарка твоя Маня как раз бежит. Смотри — надолго не убегай...

— Я скоро, — обещает Лидка и летит навстречу Мане.

У Мани (дразнят ее «Белый Глаз») отец воевал. В большом двухэтажном доме еще зимой их было девятеро. Лидка Мане завидовала даже — такая семья! Да вот мать у Мани умерла. К весне осталось восьмеро. А сейчас четверо... Самого младшего, Шурку, унесла в половодье по Тоболу льдина — так и не нашли его. Старшую, шестнадцатилетнюю Катьку, посадили в тюрьму — украла у соседей овцу. Соседи овцы хватились, нашли. А чего там и искать-то было, когда овца чуть не на всю деревню истошно блеяла, а Катька, та и сама громче овцы голосила. Катьку побили и сдали в милицию. Двух младших отвезли в детдом, а старшие, все мальчишки, разбрелись на заработки — кто на подхват к маслозаводу прибился, кто в колхоз. Главой поредевшей семьи стал тощий и злой подросток Мишка — он подался в подпаски. Хозяйкой дома осталась Маня, остроносенькая, с тусклыми серыми косичками. Маня плохо видела на один глаз, но зато хорошо бегала, быстрее Лидки. Может, потому, что некому было заставлять ее ноги мыть.

— Ты чего, Мань? — остановилась Лидка перед подружкой.

— Колька сказал, что ты теперь у нас атаман. Вот я и бегу тебе докладать, что ухожу в самоволку — мне надо мыть полы.

— А он чего?

— Он говорит — ты умеешь рисовать планы наскоков, а он не умеет. Гордый, а тебе уступил.

— Так он же старший?

— Ну и что? Он сам сказал, мы ж его не снимали. Велел тебе передать. «Я, говорит, Лидку уважаю».

А и чего такого? Лидка и сама давно знает, что смелее Кольки. Раньше она его слушалась — кого же было еще слушаться-то? Он почти на целый год старше. А потом она стала рисовать планы походов в яму за огородами, в ту, что густо поросла полынным вереском: там живут в застоялой рясной воде головастики. Да и на болото — за корнями камышей, и на луга в заречье она тоже всех верней дорогу находила. Рисовала планы чужих огородов с наилучшими к ним вылазками. Все и признали, что с планами-то намного интересней, и само собой получилось, что все стали слушаться Лидку. Может, Кольке и обидно, так ить он не дурак же, сам понял все как надо.

— Ты, Маня, куда сейчас?

— Да Мишка придет вечером, опять ругаться примется за немытые полы... А ты скоро?

— Нет еще. Топчем с мамкой саман. Калымим у счетоводши.

— Мы тебя вечером погодим.

— Ладно, ты иди полы скреби, а я пойду дотаптывать.

...Маня убежала. А Лидка села возле дороги в траву и задумалась. Раньше-то она не воровала. И по чужим огородам не лазила. Боялась, а вдруг да как поймают — мамка ругаться будет, а то еще и вправду скажет Марии Кондратьевне.

Да и не только в этом дело. Кинутся, как тогда на Катьку. Не забыть, как кричала Катька: «Люди добрые! Пожалейте!» А главное, плакала, плакала-то как. А Лидка даже от мамкиного ремня не плачет — стыдно.

«Идол! — ругается мамка. — Наказанье мое! Хоть для порядку поплачь!»

Лидка не плачет, и дело кончается тем, что плачет сама мамка.

Хуже, когда мамка за ремень не берется, а только дуется на нее, как мышь на крупу. Тогда Лидка сама приносит ремень, а мать опять плакать начинает.

А Колька и Вовка по огородам смело лазили. Угощая Маню и Лидку огурцами и дынями — подзадоривали: «Вы девки, вы забоитесь».

В первый раз Лидка украла брынзу. Из склада молокозавода грузили на машины ящики с маслом, фляги со сгущенкой и брынзу. Ящики и фляги грузили четверо дядек, а брынзу грузить позвали их, ребятишек что постарше. Потому что они, как зверьки голодные, выглядывали из лебеды и попались начальникам на глаза. Обрадованные, они опрометью вбегали в холодный подвал, брали с полок по бруску брынзы и стремглав выскакивали наружу к трапу. В кузове машины укладывали бруски на развернутый брезент, будто кирпичи.

Колька первым уронил в траву один брусок, но это заметил военный дядька с блокнотом, залезший на машину считать брынзу.

— Эй, пацанчик, ты уронил брынзу, подними-ка, а то собаки утащат.

Колька как ни в чем не бывало поднял брусок на машину.

А когда дядька слез с машины и отошел, Колька шепнул Лидке:

— Ты ростом самая маленькая — теперь урони ты, а я потом заползу в траву и откачу подальше.

— Ладно, — кивнула Лидка и до того забоялась, что задрожали ноги. Ей казалось, что все только и делают, что пялятся на нее, и как только она уронит в траву брынзу, то ее тут же сцапают, станут бить, поведут в милицию.

— Кольк, а вдруг да пымают? — испуганно шепнула Лидка.

— Я ж говорил — забоишься! Струсила, да? Тетка вон в белом халате ходит с карандашом. Думаешь, она не ест? Тогда с чего она такая толстая? А шофера? Тоже вон сидят на травке — пьют, брынзу едят...

Лидка знает, что на маслозаводе сушат казеин, картошку, делают брынзу и сгущенное молоко. Все это увозят да увозят куда-то машинами, может быть, на фронт? Плохо солдатскую еду красть, да, может, кусочек-то один можно. Лидка на фронт за эту брынзу кисет пошлет, кисет ведь солдатам тоже нужен. И потом, брынза так вкусно пахнет — слюнки текут. Да Лидка ж еще и знает, что вовсе не все увозят на фронт. Рядом с ними живет директор маслозавода, и жена его все время носит домой полную сумку. Чего? Лидка не заглядывала в ту сумку, но как-то с мамкой белили им комнаты, и Дина Афанасьевна угощала их творогом со сметаной и маслом с белым хлебом, а коровы-то у директора сроду и не бывало. А еще говорили про директоршу — враки, поди, — что она по утрам умывается свежим молоком, оттого и белоликая — загляденье. Вот бы Лидке такой вырасти! А то черная да худая, как уголек малый.

— Мамк, — как-то сказала Лидка, обернувшись от открытого окна перед садиком. — А тетя Дина красивая женчина?

— Эт-ты с чего взяла? — опросила мамка, гремя пустым противнем по загнетке.

— А лицо у нее белое, — вздохнула Лидка.

— Хорошим людям в такое время с белым лицом ходить не пристало, — зло сказала мамка. — Нам-то с тобой такого до победы не иметь... На вот, хлебай!..

— Опять каша лебединая? — скуксилась Лидка.

— Опять. Молоком забели... Или рыбьего жиру добавь...

— У-у, — хныкнула Лидка. — Я не хочу есть. Она зеленая... Все трава да трава... Не хочу больше...

— Я вот тебе дам не хочу... Нечего на чужую говядину пялиться. Свою наедай, — проворчала мамка и вытащила откуда-то ломтик калача да баночку пахты. — Палаша давеча плеснула, — сказала она и отвернулась.

— А ты? — спросила Лидка.

— Я уж откусила.

Но Лидка не поверила — ломтик-то ровненький, некусаный.

Когда Лидка вроде бы нечаянно уронила брынзу в лебеду, то и сама с испугу чуть не свалилась с трапа. Но Колька шел следом и загородил, подтолкнул Лидку в кузов машины. Он наклонился, положил на брезент свой брусок и бегом поволок Лидку за руку обратно в склад.

Снова бруски, бруски... Туда-сюда... Лидка бегала взад-вперед и все косилась на лебеду. Сердце прыгало. Щеки горели, и Лидке казалось, что вот-вот что-то случится, то ли расколется земля, и она, Лидка, провалится в подземную темноту, то ли все дяденьки и тетеньки окружат ее, зацапают и закроют в холодный пустой подвал.

Но время шло, и ничего не случилось, кроме того, что Колька вдруг опустил на ящик перед кладовщицей брынзу и схватился за живот.

— Ой! — вскрикнул он. — Бурчит что-то, — и, держась за веревочку на штанах, побежал в лебеду.

С машины Лидка видела, как он выглядывал из лебеды, пережидал, покуда отвернется или отойдет кладовщица, и когда та отошла, Лидка сбежала с трапа и взяла брусок, оставленный Колькой. Потом она заговорила с кладовщицей виноватым, стыдливым голосом:

— У него брюхо болит... Он счас вернется.

— Скажи ему, что я дам немножко сухого творога. От поноса поможет, — пожалела кладовщица.

— Ладно, скажу. Он есть хочет, — не сдержалась намекнуть Лидка. — Мамки-то у него нету... — Хотя она сейчас говорила правду, ей становилось все стыдней и стыдней.