Прорыв начать на рассвете - Сергей Михеенков

– А Седнева? – тут же спросил Губан.

– С Седневым нам не уйти.

– Я его понесу, – сказал Губан.

– Ты, Михась, понесёшь мешок, – сухо приказал старшина. – А я возьму твой пулемёт. Иванок – остальное оружие и коробки с лентами. Это сейчас нужнее.

Старшина взял коня за уздечку и провёл ещё шагов пятьдесят. Конь то вырывался из рук старшины, то тянул к нему свою дрожащую губу и толкал головой в плечо.

– Больно тебе, милок… Всё, ребяты, конь нам больше не помощник. Давай, Михась, твоего чёрта рогатого. Пора уходить.

Они торопливо разобрали оружие. Надели лыжи. Иванок приподнял уже закоченевшее тело Седнева, вытащил из-под него второй ППШ и сумку с дисками и сказал тихо:

– Ну, дядька Ефим, прощай. Некогда нам хоронить тебя. Вороны тебя похоронят.

– Пойдём, пойдём, – заторопил его Губан.

– Надо попрощаться, – рассудил Иванок и провёл ладонью по лицу убитого. – Холодный уже.

– Что, боишься, что живого оставим? – уже на ходу, хакая от тяжести пулемёта, сказал старшина Нелюбин. Только теперь он почувствовал вернувшуюся в подреберье тупую ноющую боль.

– Тётка Устинья спросит, что да как… Ей надо всё рассказать.

Ночью обоз ушёл по наполовину прочищенной дороге в глубину Красного леса. Где-то в этих местах, как говорили старики, он переходил уже в другой лес, в Чёрный.

Воронцов разделил отряд на пять групп. Одна ушла с обозом. Четыре остались в заслоне на четырёх завалах, которые они успели устроить с севера, северо-западной и северо-восточной стороны.

И вот они, пятеро, с пулемётом и двумя миномётами, затаились на северо-западном завале, откуда, по их предположениям, и должна была начаться первая атака.

– Владимир Максимович, я вас вот о чём давно хочу спросить, – сказал Воронцов, укрываясь второй шинелью, которую он захватил из землянки. – На нашу страну напала германская армия. А мы воюем с людьми, которые в основном говорят по-русски. То этот шкурник Кузьма со своими дружками, то казаки атамана Щербакова, то эти, в красноармейской форме.

Турчин, стиснув зубы и прикрыв глаза, молчал. Но Воронцов знал, что подполковник не спит.

– А свои хотели расстрелять.

– Эта война по своим масштабам и жестокости превзойдёт многие предыдущие. И судьбы множества людей она сломает, как соломинку. Миллионы будут похоронены вот в этих снегах. А что касается войны со своими… Самая трудная война, самая кровавая схватка – это схватка со своими единокровными. Потому что в ней, как правило, не бывает победы и победителей. И в такой войне, даже если выживешь, то погубишь душу. Вот вся цена такой победы. Вся суть её. И потом: такая война не кончается победой, в один день.

– Вас послушать, товарищ подполковник, получается, что и в нашей Гражданской победителей не было? И героев не было? А Чапаев? А Будённый?

Турчин сдержанно засмеялся. И сказал:

– А знаешь, Курсант, я тебе дам вот какой совет: пусть у тебя перед глазами стоят не те подонки, которых прудковские мужики искромсали топорами, а те две девочки, которых, слава богу, удалось отбить живыми. И пусть это видение укрепляет тебя всякий раз, когда твоё сомнение начнёт мешать твоей уверенности нажимать и нажимать на курок. Мы, Курсант, солдаты. Всего лишь солдаты. Солдат, который слишком глубоко начинает размышлять о смысле войны, очень скоро перестаёт быть хорошим солдатом. А ты хороший солдат. Береги в себе пока именно это. Настанет другое время, разбуди в себе другое. Только момент не пропусти. Жизнь меняется. Порой стремительно. И то, что ещё вчера было востребовано, сегодня уже может оказаться не просто ненужным хламом, а опасно ненужным. Сегодня мы – солдаты. И завтра тоже. Но конец наступит и этому.

– Солдаты должны драться на фронте. А мы где? За что мы дерёмся? Приказы каких генералов и каких штабов исполняем мы?

– Если мы спасём хотя бы часть этих людей, которые ушли в лес, то лично я буду вполне удовлетворён. Ты думаешь, Родина – это только территория, земля? А ты не думал о том, что вот эти люди, отход которых мы должны теперь надёжно обеспечить, и есть наша Родина?! Там старики – наши отцы. Там женщины – наши матери, сёстры и дочери. Невесты. Да, и об этом ты должен думать… Война рано или поздно закончится. И тогда наступит мирная жизнь. Люди вернутся на свои родные пепелища. И тогда они начнут не только отстраивать свои жилища, но и рожать детей. Когда на войне гибнут солдаты, вроде нас с тобой, это почти естественно. Конечно, лучше для любой армии и страны, если погибнет меньшее количество солдат. Но и в этом малом количестве жертв могут быть наши с тобой жизни… Плановые потери. Есть такой термин в штабных документах. Судьба солдата на войне – убивать или быть убиту. А вот их, ушедших в лес, мы должны отвести от гибели любой ценой. Потому что для новой жизни они нужны больше, чем мы. Ну что, давай попробуем уснуть? Мне скоро заступать на пост.

И в это время в стороне дороги пронзительно крикнула сова.

– Слыхал? Это Кондратий Герасимович голос подаёт, – обрадовался Воронцов.

Когда в стороне вырубок началась стрельба, обоз только-только скрылся в лесу. Воронцов опасался, что старшина, отходя, приведёт за собой немцев. И теперь, услышав его условный сигнал, он понял, что группа старшины оторвалась от преследования.

Воронцов ответил.

Вскоре за соснами заскрипел снег. Воронцов разглядел в темноте только троих. «А где остальные?» – подумал он с горечью, уже зная наперёд, что скажет сейчас старшина.

Атака началась на рассвете. Ночью разведка несколько раз подходила к завалам. И всякий раз её обнаруживали и отбивали. Утром начался миномётный обстрел. Пятидесятимиллиметровые мины иногда ударялись в стволы деревьев и взрывались вверху, осыпая завалы и оборонявшихся в них партизан осколками. Обстрел длился с полчаса, не причинив северо-западной группе никакого вреда.

– Тихо, ребята, не высовываться, – сказал Турчин, когда впереди появилась нестройная цепь автоматчиков в белых замызганных камуфляжах. – Если мы сейчас ввяжемся в позиционный бой, они нас перестреляют в течение часа. Вон, видите, за цепью, от сосны к сосне, передвигаются два снайпера. Они видят в нас партизан, в лучшем случае вчерашних пехотных бойцов из окопов. А мы дадим им ближний бой. Они его не ждут.

– Приготовить гранаты, – шепнул Воронцов старшине.

Старшина Нелюбин лежал в окопе, выстланном еловыми и сосновыми лапками. Когда Турчин предложил ближний бой, он переложил за пазуху «парабеллум» и расстегнул чехол сапёрной лопатки, откинул клапан чтобы, в случае необходимости, шанцевый инструмент можно было выхватить и пустить в дело одним движением. Оглянулся на Иванка, который ничего из слов начальника штаба отряда не понял и теперь вопросительно смотрел на него.

– На, примкни как следует. – И старшина кинул ему в окоп немецкий штык, который, без чехла, с той жуткой ночи в Прудках, когда отряд вырезал в домах взвод пьяных полицейских, носил в голенище валенка, подтыкая его под портянку, чтобы не мешал и не колол пятку. – Когда начнётся, сиди на месте. Если успеешь, расстреляй обойму. Целься не в передних, а вон в тех двоих. Это – снайпера. Если кто на тебя попрёт, привстань и вперёд выставляй штык. Только не сразу, а когда подбежит вплотную. Чтобы сам наткнулся. Целься штыком в живот. И ничего не бойся.

Цепь приближалась. Уже был слышен хруст снега под лыжами и упругое натренированное дыхание десятка глоток. Старшина почувствовал, как его затрясло. Зачем-то вспомнилось, как отбивались от немцев в овине и что было потом. Дёрнуло душу сомнение: «и зачем мы их так близко подпускаем?» Опять оглянулся на Иванка: тот сидел спокойно, надёжно замаскированный снегом и хвоей, которой их обсыпало во время миномётного обстрела.

Воронцов приготовил обе гранаты, которые взял с собой.

– Бросай! – крикнул Турчин и вскинул руку с пистолетом.

Обе «феньки», одна за другой, полетели под ноги замызганным белым камуфляжам. Взрывы гранат и торопливый треск автоматов слились в один сплошной рёв. Длилось это не больше минуты. Турчин перезарядил магазин своего ТТ и сделал ещё два выстрела.

– Ну, вот и всё, – сказал он. – А теперь отсюда надо уходить. Но не назад, а в глубину и правее. Иначе они нас достанут минами.

Вскочили на лыжи, побежали, выстроившись плотной цепочкой по одному, в затылок. Артиллерист и ещё четверо миномётчиков тащили миномётные трубы и плиты. Стрелять им не пришлось.

– Ты почему не стрелял? – окликнул старшина Иванка, бежавшего впереди.

– Я стрелял, – оскалился бледными бескровными губами Иванок. – Всю обойму выпалил. Другую зарядить не успел.

– Для этого держи под рукой автомат.

Трофейный ППШ подобранный на дороге, болтался у Иванка за спиной.

– Ты не показал мне, как из него стрелять.

– Сейчас добежим до новых позиций и покажу.

Подбежали к очередному завалу. Остановились. Губан начал молча устанавливать пулемёт. Никто из командиров ничего ему уже не говорил. Губан сам определил лучшую позицию для пулемёта.