Большой Сен-Бернар - Родольф Тёпфер

«Кузен, что бы это мог быть за цветок? – спросил я холостяка, родившегося после смерти отца и курившего рядом со мною.

– Это… пленительное женское существо (кузен был приучен повторять избранные выражения своей матери).

– А что это за книга?

– Путевые впечатления.

– Веселые?

– Нет.

– Печальные?

– Весьма».

И кузен, которому мои вопросы мешали отдыхать гораздо больше, чем подавленные рыдания неземного существа, продолжал курить, всем своим видом показывая, что хотя он не обязуется слушать, зато я обязан оставить его в покое.

«…Пока она тщетно искала среди окружавших ее прозаических натур того, кто мог бы отомкнуть и населить своей любовью пустынный храм ее души, отец («Кузен! Чей отец? – Ну, ее отец».), грубый человек, один из тех, чья жизнь всецело сводится к меркантильным сделкам («Значит негоциант? – Ну да!»), вместо того, чтобы найти для нее, предмет любви среди благородных изгнанников, которых вулканическая Италия в час своих конвульсий метнула за Альпы («Уж не Чани ли? Не Мадзини? [8] – Не знаю…), среди богатых и пылких натур, какие еще рождаются в Неаполе или в городе гондол («В Венеции, что ли? – Мм!»), остановил свой выбор на молодом швейцарце с могучим телом, полными румяными щеками и белокурыми волосами – этими белесыми признаками тусклой души, неспособной кипеть. И бледный цветок, постоянно колеблемый ледяными ветрами, лишенный нежной поддержки подобных ему цветов, должен был биться о жестокую поверхность этих двух гранитных глыб, которые убивали его, полагая, что дали ему приют».

Тут моя тетушка, в молодости бывшая гувернанткой, не могла не указать слушателям, как восхитительно написана книга. Слог автора, сказала она, содержит бесчисленные нюансы, из которых каждый находит свой отзвук в чувствительной душе; она особо отметила последнее неожиданное сравнение, так ярко осветившее печальное положение героини. Старые дамы, всецело разделяя ее взгляд, исполнились презрения к злополучным гранитным глыбам, а одна из них столь пылко приняла к сердцу страдания непонятой женщины, что, конечно, сама должно быть много страдала от тупости и грубости мужчин, этих созданий, лишенных всякой тонкости чувств.

«Эта дама замужем? – тихо спросил я кузена.

– Нет».

Хотя я еще был весьма далек от подозрения, что чахлый цветочек изображает мою цветущую спутницу по Аосте, а гранитная глыба – трактирщика из Шам-бери, меня живо заинтересовала повесть, которая ничуть не смущала покой моего кузена, зато потрясала сердца дам, вызывая у них замечания, не менее восхитительные, чем сочинение, давшее к ним повод.

«Когда я их встретил, – продолжала читать тетушка, – они направлялись в Италию, в тщетной надежде, что теплое и ароматное дыхание ее благодатного климата остановит разрушения, причиненные страдалице ее злою судьбой. Но я, проникавший душою в эту душу, – я видел, как дева, словно по аллее из траурных кипарисов, идет к своей разверстой могиле. Я видел это, и бремя безмерного страдания томило мою удрученную душу. Подле нее белокурый жених красовался своими мощными формами; ни одна искра внутреннего огня не озаряла его пошлую свежую физиономию, не ускоряла его размеренных, прозаических движений. Непроницаемая душевная тупость облекала этого человека точно свинцовой бронею, и даже приближение грозной лавины (тут я навострил уши) не внушило его эгоизму ни малейшего опасения.

Меж тем надвигалась ночь, черные зубцы вершин словно вгрызались в вечерние тучи, ущелья Сен-Бернара поглощали, будто огромные пасти, последние лучи заката. Лавина подстерегала нас, зияющая, бездонная, бледная, словно саван, ненасытная, как могила! Внезапно чья-то белая фигура, метнувшись к краю бездны, низвергается в нее… То была Эмма (Так вот она, Эмма! воскликнул я… про себя). Быстрее молнии кидаюсь я вслед за нею, скатываюсь все ниже, погружаясь из бездны в бездну, стремясь опередить настигающую меня смерть и, победив в смертной схватке, нахожу деву, бледную, холодеющую… В этой пропасти она искала конец своим страданиям! И я даю ей понять, – я чужестранец, я незнакомец, – что разгадал ее намерение. Понятая наконец, быть может, впервые в жизни, она подняла трепещущие ресницы, из-под которых пробился луч радости, и невыразимо счастливая улыбка тронула фиалки (!!!) ее уст. Но уже приближались монастырские собаки (!!!), увешанные подкрепляющими лекарствами, и возвещали своим лаем спасение. С дороги нам сбросили канат, навстречу спешили монахи, я передал в руки служителей неба жертву земной жестокости и удалился шагами, полными отчаяния».

Я громко расхохотался… Дамы в негодовании встали, мой кузен взглянул на свою мать, тетушка взглянула на меня, а я глядел на все заплаканное общество и, не умея сдержать смех, который при этом зрелище разбирал меня все сильнее, решил откланяться, извинившись за:вое поведение.

Возвращаясь в гостиницу, я вспомнил слова толстяка:

«Все это – надгробные надписи, сударь!»

Примечания

1

Этот монастырь, основанный в 962 г. св. Бернаром, служил убежищем для путников, подвергавшихся при переходе через перевал опасности сбиться с пути и замерзнуть. С названием монастыря связана порода собак (сенбернар), которых использовали для розыска людей, попавших под снежные лавины или заблудившихся в горах во время снежных бурь.

2

Сен-Пре иЮлия – главные действующие лица романа Ж.-Ж. Руссо «Новая Элоиза» (1761).

3

Аоста– город в итальянской провинции Турин, на границе с Швейцарией.

4

… оказались родом из Шамбери. – т. е. все трое были савоярами; турист ошибся, признав одного из них за швейцарца.

5

Иерея – город в итальянской провинции.

6

имеется в виду повесть К. де Местра (1763 – 1852) «Прокаженный из Аосты».

7

Дуара(итальянское название Дора-Балтеа) – река, берущая начало у подножия Сен-Бернара

8

Чании Мадзини – борцы Рисорджименто (1815 – 1870), движения за демократическое воссоединение Италии. В условиях усилившейся после 1815 г. реакции многие из деятелей движения, вынужденные оставить Италию, находили приют в Женеве и в известной мере способствовали либерализации и демократизации местного консервативного правления.