СССР глазами советологов - Федор Урнов

Не могу сказать, что происходит в этом отношении в домах, которые в любом обществе необычайно разнообразны в зависимости от интеллектуального уровня и социального поведения хозяев. С огромным удовольствием в СССР читают книги Корнея Чуковского и стихи Пушкина. Но я почти уверен, что родители следуют принципам, разработанным школьными учителями. В ответ на вопрос Деборы, как их дети играют, мы увидели непонимающее выражение лица двух родителей, а ведь спрашивали мы у довольно высокообразованных людей. Несколько раз родители говорили мне, что они специально не дают своим детям фантазировать, как будто фантазия — что-то нездоровое. Возможно, это следствие общей нелюбви к самоанализу. Погружения в подсознание в стиле Достоевского мало популярны в современном советском обществе, за исключением общего интереса к самим классикам, книги которых исчезают с прилавков, не успев на них появиться. В повседневной жизни совсем не прибегают к социологическому и психологическому анализу в воспитании детей, в отличие от традиционного западного интереса к личности. Общее внимание привлечено к внешним проявлениям личности, к ее деятельности, а не к внутренним мотивам, хотя внутри может кипеть котел чувств, которые никому не интересны до тех пор, пока они не начинают выплескиваться через край…

Не разбираясь в мыслительных процессах и не задаваясь целью обсудить проблему, в советских школах все учебные предметы излагают примерно так же, как и рисование в детском саду. Существуют ответы правильные и неправильные. На самых ранних стадиях развития советские дети учатся узнавать, где — какие… Вообще, в основе советской системы образования лежат уверенность и однозначность, и к окончанию школы многие русские подростки вырабатывают что-то вроде иммунитета к какому-то иному толкованию и неоднозначности.

Я имел возможность убедиться в этом на конкретном примере. Дело было в 10-м классе московской спецшколы. Я увидел — в первый и последний раз за четыре года ходьбы по школам, — как школьников просят думать самостоятельно. Четырнадцать юношей и девушек в комнате чувствовали себя в этой непривычной для них ситуации очень неловко. Их учительница, женщина средних лет, была из тех учителей, которых потом помнишь всю жизнь: веселая, требовательная, полная творческого задора и энергии.

Ее подопечные, дабы попрактиковаться в современном английском, читали роман Артура Хейли «Окончательный диагноз». Они учили язык со второго класса и говорили совершенно свободно. Учительница предложила им рассказать об их личном отношении к героям романа.

«Итак, что вы думаете о поведении доктора Пирсона в этой ситуации?» — спросила она. Школьники были поражены. Все замолчали. Они всматривались в глаза учительницы в поисках ответа на ее же вопрос. Она тоже молчала, только улыбалась. Учащиеся опустили глаза, начали перекладывать карандаши с места на место. Если бы учительница поставила вопрос так: «Почему он вам нравится?», или: «Почему он вам не нравится?» — был бы лес поднятых рук.

Наконец она подняла с места мальчика и предложила ему ответить. «Он мне не очень нравится, но его поведение мне понятно», — неуверенно начал он. Вслед за ним встала девочка. «Лично я совершенно не понимаю, почему…» — сказала она, и началось обсуждение. В классе выявились противоположные точки зрения на межличностные отношения, причем учительница не подвергала ни одну из них автократическому анализу на правильность. Ей это, к невероятному удивлению учеников, удалось, после чего она разделила класс на две группы и устроила маленький диспут. Одна половина класса должна была защищать доктора Пирсона, а другая — доктора Коулмана. Два эти персонажа не занимают сколько-нибудь видного места в истории английской литературы, но вполне могут возбудить работу мозга.

Поначалу подросткам было не так-то просто. Они смеялись, отвлекались, стеснялись играть свои роли, подмигивали друг другу, неуверенно формировали мысли, не демонстрируя особого искусства или энтузиазма в споре. Они походили на 17-летних подростков, которые, впервые в жизни встав на коньки и почувствовав, что способны лететь за ветром, вдруг поскользнулись и упали. В конце урока учительница подвела итог: «Надо иногда думать не только о себе, но и о других. Люди старшего возраста и талантливая молодежь должны уважать друг друга». Резко прозвенел звонок, и школьники устремились к двери.

Как показывает неловкость учеников, учительница эта нетипична для советской системы образования. Общий стиль преподавания — педантичность, даже в предметах, свободных от тяжелого груза, который лежит на общественных науках, в частности на истории. Основной метод — выяснить, как усвоен пройденный материал, как будто ученик — это сосуд, который можно в зависимости от воли учителя заполнять знаниями, а затем опустошать его…

Уже во втором классе учат наизусть стихи Пушкина — скорее всего, для того, чтобы взрослые могли порадоваться, слушая знакомые строчки, произносимые чистым, звонким голосом ребенка, не обремененным невнятным жаргоном взрослой жизни… Как отметил Хедрик Смит в книге «Русские», на протяжении многих лет учат одно и то же: его дочь заставили выучить отрывок из Гоголя, который в свои школьные годы учили два его русских приятеля — одному было 26 лет, а другому — 52 года: «Чуден Днепр при тихой погоде…» Есть старая русская поговорка: повторение — мать учения.

Метод зубрежки применяется во многих областях и приводит к появлению безупречно подготовленных лингвистов, танцовщиков и скрипачей. Если вы, гуляя по московским или ленинградским переулкам, случайно пройдете мимо музыкальной школы, вы вдруг окажетесь в волне очаровательных звуков, смеси нот, гамм и мелодий, исполняемых на уроках фортепиано, флейты, кларнета и скрипки. Семи- и восьмилетние дети старательно ходят после уроков на занятия в музыкальные школы, аккуратно держат виолончели и скрипки, локти и кисти под идеально правильными углами к телу, смычки грациозно двигаются по струнам именно с такой скоростью, с какой это необходимо для данной ноты и громкости звука.

Подавляющее большинство этих детей останутся любителями; заниматься музыкой их уговорили родители, как они когда-то уговорили меня заниматься фортепиано с доброй пожилой женщиной по имени миссис Мерфи. Но нет здесь традиционного американского стремления заниматься весело. Это — серьезное занятие, требующее усилия. Пока ученик не усвоит определенный урок, каким бы скучным он ни был, ни один учитель не разрешит ему сыграть забавную мелодию только лишь потому, что, видите ли, так веселее и интереснее. Не может быть и речи о Моцарте, пока не усвоены все необходимые этюды. Вознаграждение за труд будет позже, на экзамене, когда ученик блестяще сыграет пьесу под одобрительный шум зрителей — родителей, их детей и нервничающих учителей, которые тоже в этот момент сдают экзамены.

Результаты такого образования нам хорошо известны. СССР славится множеством прекрасных музыкантов, среди которых иногда появляются такие фигуры, как Давид Ойстрах, Мстислав Ростропович и Святослав Рихтер. Однако профессиональные музыканты в США и Израиле, где в последние годы многие советские исполнители начали свою новую карьеру, часто сталкиваются с тем, что игра этих исполнителей пуста и деревянна — абсолютно точна, технически безупречна, но холодна и бесчувственна, ибо педантичность у них победила внутреннюю суть…

Недостатки такого образования не так заметны, когда русские находятся в привычных им условиях советского общества, а не в открытых обществах Запада, куда они эмигрируют… Не всем удается выполнить предъявляемое там требование — стоять на своих ногах и самостоятельно мыслить. Профессор в Иерусалиме с горечью рассказал мне, что он ведет в группе русских студентов занятия по методике воспитания отсталых детей. Его подопечные идеально выполняют все его инструкции, но оказываются не в состоянии предложить оригинальное решение неожиданно возникшей проблемы. Как рассказывал мне один профессор в Тель-Авиве, он издает журнал, где периодически публикует статьи советских эмигрантов, которые постоянно просят у него совета, о чем им написать, уделяя внимание поиску правильной линии поведения, а не правды.

Отличительными чертами мировоззрения становятся страх перед неизвестным, растерянность перед неопределенным. Внешний мир безопасен только тогда, когда он полностью упорядочен в сознании; внутренний мир хорош лишь при условии, что он лишен неуверенности. Главное — понимать, где и на чем ты стоишь.

В московском Центральном Дворце пионеров Дебора и я встретились с группой комсомольских активистов. Они в четырнадцать лет вышли из пионерского возраста, вступили в ВЛКСМ, а во Дворце пионеров занимались в кружках по изучению США, Африки, Латинской Америки, Ближнего Востока и т. д. Наши юные собеседники принадлежали к наиболее обеспеченному слою советского общества. Принадлежность к нему требует полной политической ортодоксальности, в обмен на которую дети профессоров, ученых и дипломатов получают всевозможные привилегии и следуют за своими родителями, вступая в партию и погружаясь в относительно комфортную жизнь.