Незавершенная Литургия - протоиерей Алексей Мокиевский

Пономарил все тот же сторож, который только что дымил самоваром. Теперь он, благословясь, раздувал кадило. Делал он все ловко, в каждом движении его чувствовался богатый опыт церковной службы. Несмотря на возраст – а ему было за шестьдесят, – двигался он шустро, все успевал. Вера, впитанная им с молоком матери, придавала ему, при его невысоком росточке и невыразительной внешности, черты неподдельного достоинства и внутреннего благородства. Подвесив на крюк пышущее огненными углями кадило, он поправил коврик у престола, хозяйским глазом окинул алтарь и, убедившись, что все готово, удалился.

– Слышь, а на кой он нужен, этот поп? Чё он натворил-то?

– Враг он советской власти. Против действий Помгола крестьян агитировал в своих проповедях и вообще по деревням с пропагандой своей ходит, баламутит людей. Да и чего только за ним не водится. Одним словом, сеет религиозный дурман, охмуряет доверчивых людей. Ему неоднократно предписывалось вести свои молебствия в пределах культового здания, так нет…

– А я-то думал, он безобидный, а он политический.

– Попы все политические, если не явно, то тайно. В них всегда скрытый враг. Они при царе неплохо жили, им власть наша рабоче-крестьянская не по нутру. Пока старухи, несознательный элемент, им еще потакают, они и живы, вражины. А помрут эти старухи неученые, так и попы сгинут, как тараканы на морозе. При коммунизме не будет ни церквей, ни попов.

– Меня поп читать учил…

– Ну и что? Они, им доверься, и не тому еще научат. Они нас в рабы с детства записали! Раб Божий, поди, говорит, к доске… А мы не рабы… Рабы не мы.

– Что теперь с ним будет?

– Органы разберутся. Наше дело доставить его в губернию. Пусть предстанет перед судом и расскажет, контра, как он советской власти вредил. А оттуда в тюрьму, на лесозаготовки. Там на своих нежных ручках поповских натрет мозоли и поймет, почем он, хлебушек крестьянский.

Батюшка выбрал из пяти просфор самую ровненькую и положил на тарель. Широкое копие легко взрезало податливую хлебную плоть. Священник совершал проскомидию. Приготовление к литургии он служил в одиночку. Дьякон умер два года назад. И теперь, без диаконского сослужения, отец Георгий уже привык литургисать. Поглядывая в служебник, он тихо произносил: «Жрется агнец Божий…» Редко ему приходила на ум вселенская значимость свершаемой жертвы, но сегодня какое-то особое состояние, словно облако, окутало его, и, вырезая агнец, он вживую представлял картины крестной жертвы Спасителя. Вот Он висит на древе крестном, и римский воин «копием ребра Его прободе, и абие изыде кровь и вода». Сдерживая нежданные слезы, батюшка молча вылил содержимое чашицы в потир, помедлил, вновь наполнил чашицу, перекрестил и добавил в чашу. Богородичная просфора с монограммой Богоматери привела на память бесстрашное стояние Девы Марии у Креста Господня: «…Прими, Господи, жертву сию, в пренебесный твой жертвенник».

Церковный народ прибывал в храм. Под купол поднимался пар от множества дыханий. Свершали земные поклоны. Поднимаясь на цыпочки, лобызали образа. Отгибая фитили, возжигали свечи. В широкой коробке, перебирая, отыскивали свои поминальники. Обнимались и оживленно приветствовали друг друга те, кто лишь пару раз в году сподоблялся выбраться в церковь. Царили оживление и праздничная веселость. Староста, большой седой старик, полупоклоном приветствуя входящих, напоминал: «После службы не разбегайтесь, в зимний храм теперь переходим, надобно будет помогать – переносить все».

В окна заглянули лучи восходящего солнца. Блики загорелись на серебряных окладах и золоченом иконостасе. Расцветились росписи на стенах. Храм наполнился светом, и свечные огонечки поблекли в сиянии солнечных лучей. Робкий лучик упал и на жертвенник.

Отец Георгий вынимал частицы, за здравие и за упокой. С душевным трепетом, привычной скороговорочкой он перебирал имена своих близких; крошечки просфорные, вспыхивая в рассветном солнечном луче, падали из-под копия на тарель.

Перед его мысленным взором проносились лица дорогих сердцу людей. Их имена слетали с шепчущих губ, теплая молитва за них пред Господом делала их, живых и усопших, сопричастными сегодняшнему торжеству. Перед глазами над жертвенником располагался древний образ Рождества Христова, Богородица на одре с грустью взирала на удрученного Иосифа, а над яслями с Богомладенцем склонились животные. Под темной олифой их фигуры едва угадывались, подсвеченные крошечным огонечком лампады.

Завершив проскомидию, батюшка взял с престола требное Евангелие и крест и вышел на исповедь.

– Ну ладно, попа мы арестуем, и дальше что? С церковью как? Закроют?

– Закроют, конечно. Есть уже решение волостного совета, ее передают в ведение крестьянской коммуны. Можно там неплохой склад сделать, никто не подберется.

– А иконы? Драгоценности всякие?

– Это реквизируем в пользу советской власти. В помощь голодающим Поволжья, на нужды Красной армии, мало ли куда еще это пригодится. Иконы, конечно, не нужны – их в костер, чтоб не растащили по домам. Но это уже не наше дело.

– Может, нам что перепадет?

– Ты что?! Даже не примеряйся! Узнаю, что прикарманил что, тебе несдобровать. Мы не грабители! Мы карающий меч революции. У нас должны быть чистые руки. Ясно тебе?

– Яснее ясного. Я это так спросил, мало ли…

– Нас должны не только бояться, но и уважать. Мы правое дело делаем, ради всего народа. Мы со всей решительностью должны обезглавить контрреволюционную гниду, потчующую нас «опиумом для народа». Нам не нужны их побрякушки, мы их перекуем на…

– На что?

– На что-нибудь полезное.

– Слушай, а при коммунизме у нас все будет такое вот, богатое, красивое?

– Вот когда всех вражин раскулачим, порядок наведем, тогда и заживем богато и красиво. Весь народ будет жить хорошо и привольно. А пока они вредят, занимаются укрывательством своего добра, мы будем их беспощадно карать.

Вычитав положенные молитвы, отец Георгий обернулся к прихожанам. Люди стояли неподвижно, кто-то склонив голову, кто-то не мигая глядя на священника. Тот, медленно и четко выговаривая слова, обратился к ним: «Се чада, Христос невидимо предстоит, приемля исповедание ваше…» Он любил этих людей, многие из которых из раза в раз приходили к обедне и стали ему почти родными. Он знал беды и радости каждого из них. Безошибочно он предугадывал, что каждый из них принес на исповедь, а потому прежде, нежели человек склонял голову под его епитрахиль, батюшка обличал кающегося грешника в его проступках, не успевал тот еще и рта раскрыть – вразумлял, утешал, советовал. Есть тонкое искусство – разбудить уснувшую совесть, побудить человека вслед за осознанием греха к неослабному труду по исправлению души, приведению жизни в соответствие с Заповедями Божьими. Отец Георгий владел этим искусством в совершенстве. На его исповеди нередки были слезы. И плакали люди не от обиды или отчаяния. Это были слезы очищения, слезы радости от чувства прощения грехов, от ощущения близости Бога. Батюшка внимательно выслушивал кающегося, не торопя и не перебивая, а затем произносил слово, которым одним можно было выразить все сказанное. Его епитимии не были строгими. Он полагал, что в каждом оступившемся, но нашедшем в себе силы повиниться, уже свершилось наказание, то, которое и привело его на исповедь. Для человека, привычного к исповеди, он находил слово, способное лишить его самоуспокоенности. С особой любовью исповедовал детей. «Нет грехов!» – рапортует, бывало, стриженый отрок. – «А горох крал?» – «Крал…» – растерянно повторяет мальчишка и выглядывает из-под епитрахили с выражением недоумения на лице. – «Впредь не воруй! Лучше спроси, тебе и так дадут».

Идя «на дух», исповедники отделялись от толпы, кланялись народу: «Простите меня, грешного» – и подходили к аналою с крестом и Евангелием. Батюшка склонял к нему голову. На клиросе тем временем нараспев читали акафист Покрову. С чувством облегчения отходили один за одним с исповеди после прочтения разрешительной молитвы и присоединялись к слушающим акафист. Иногда сквозь чтение прорывалось громкое исповедание какой-нибудь глухой старухи, которая ко всему в придачу еще и оживленно жестикулировала. На престольный день причащалось обычно человек сто пятьдесят. Исповедь затянулась, но миряне послушно дожидались начала обедни.

– Скажи мне, а коли побежит этот поп, мы можем стрелять?

– Чтоб не сбежал?.. Думаю, можем.

– Так, может, пусть он побежит, а мы его и шлепнем.

– Как это «пусть побежит»?

– Ну, вроде как он попытается скрыться, а мы…

– Ты чего это удумал?!

– Посуди сам. Раз он враг, что мы будем с ним возиться? К стенке его, и все дела. А нельзя так, то при попытке к бегству…

– Нет уж, пусть его народный суд судит. Пусть в каталажке вшей покормит, там ему бороденку остригут, макушку побреют, научат трудиться на благо Родины. А то привык, мироед, к подношениям. Рук, поди, не намозолил. Все ему подай да принеси. Разъелся, паразит, брюхатый, поди, как баба на сносях…