Запах магнолий - Светлана Мерцалова

Вера вообще никогда не жаловалась. Жаловаться — это расписываться в своем поражении, а у нее еще есть силы бороться, чтобы смерть не унесла сына.

Даже в мыслях она не думала о худшем. Вера боялась силы сказанного слова. Пока оно не произнесено вслух, оно в бездействии. Если думать о неудаче, то можно непроизвольно привлечь ее…

Больничная палата, потерянная в пространстве и во времени. Здесь не властно время — раз попавши сюда, сложно вернуться обратно. И всюду запах отчаявшихся надежд и присутствие смерти. Тут даже по стенам льются слезы. По коридорам в инвалидных колясках катают деток — лысых и в масках. Воздух спертый, ведь форточек тут никогда не открывают — боятся простудиться. И редко проникает солнечный свет…

Утром Диме захотелось посмотреть на улицу. Вера помогла ему добраться до окна. Светило солнце. За больничным забором была другая жизнь. Неслись автомобили, люди куда-то спешили. Мамочки катили перед собой детские коляски. Мальчишки весело шлепали по лужам и громко смеялись. Дима с завистью смотрел на них. Как бы ему хотелось вот так же бегать и смеяться! Вера крепче прижала его к себе.

— Им хорошо — они не болеют, — грустно сказал Дима.

— Ты тоже скоро поправишься, — сказала Вера, но голос ее дрогнул.

— Почему я? — спросил он.

Что она могла ему ответить? Тем же самым вопросом Вера задавалась ежедневно. За что такие муки? Сегодня еще молоденькая медсестра не сразу попала в вену, когда ставила капельницу. Мало ему боли?

— Они знают, что будут делать завтра, — сказал Дима.

Самое страшное, что ты не можешь планировать будущее. Дальше завтра не загадываешь — все зациклено на текущем моменте. Ведь никто не знает, что ждет его завтра. Вера держала узкую холодную ладошку сына, делясь своим теплом, и не знала, что ответить:

— Поверь мне, мы выкарабкаемся. Я тебе обещаю!

На какой-то момент они победили болезнь. Два года передышки и все по новой…

Проснувшись, Дима встал и, несмотря на головокружение, пошел к птенцу. Тот сидел с закрытыми глазами. Дима осторожно погладил его, но птенец был холодный и жесткий. Дима понял, что тот мертв. Он громко зарыдал. На его плач прибежала мать. Все поняв без слов, она обняла Диму.

— Не плачь, он бы все равно не выжил. Выпавшие из гнезда птенцы никогда не выживают.

— Почему?

— Так устроена жизнь: если ты выпал из гнезда, то ты пропал.

— А я… тоже выпавший из гнезда? Ведь я тоже, — Дима запнулся на секунду. — Может быть, не выживу…

Мать прижала его к себе, задыхаясь от душивших ее слез:

— Ты выживешь. Кто сказал тебе, что ты не выживешь?

— Я слышал, как врач тогда сказал, что нет гарантии на…

Мать прижала его к себе, закрыв ему рот. Она не могла слышать эти слова. Только не от него.

— Врачи тоже иногда ошибаются, — сказала она неуверенно.

— Это хорошо, что ошибаются, — успокоился Дима.

Своя смерть мало волновала, а вот смерть птенца разрывала ему сердце. Мать прижала к себе содрогающееся от плача тельце сына. Ее сердце сжималось от безысходности, она бессильна чем-либо помочь ему. Она бы отдала часть себя, свое здоровье и даже жизнь только бы уничтожить эти метастазы, что убивают ее дитя. Страшно, когда не можешь помочь своему самому родному человеку, и самое страшное — пережить его. И нужна ли матери ее жизнь после? Ведь родители должны уходить первыми, а не дети!

Дима прижимал к себе мертвого птенца, а горе и чувство вины душили его — он уснул и ничего не сделал, чтобы помочь своему другу.

Весь вечер они сидели, тесно прижавшись друг к другу. Дима оплакивал смерть птенца, а мать готовилась к завтрашнему дню… Ей снова предстоит борьба за жизнь своего ребенка, и она будет бороться до конца…

И так каждый день

Сквозь трескотню динамиков пробивался гнусавый голос диктора: «Будьте осторожны, отойдите от края платформы…».

Послышался гул приближающегося поезда и скрежет железа…

Состав остановился, и в этот момент все пришло в движение: к поезду заспешили попрошайки, носильщики с тележками, бабки, что тащили на себе клетчатые сумки размером чуть ли не с саму бабку.

Поднявшись, я двинулся поближе к вагонам. Может, и мне чего перепадет…

Я — Даймонд, так во всяком случае меня звали в той семье, где я вырос. Это было хорошее время: у меня был дом, каждое утро меня водили гулять, кормили. Когда все уходили, я дремал на своем месте. Вечером семья возвращалась домой. Хозяин, не раздеваясь, брал меня за поводок и выводил на улицу. Потом мы все ужинали — они за круглым столом, а я в своем углу. Покончив с ужином, мы садились смотреть телевизор. Хозяин чесал мне за ухом, а я дремал, прикрыв лапой морду и подоткнув хвост под бочок, наслаждаясь своим собачьем счастьем. Все было замечательно до того дня…

В этот день хозяин вернулся очень расстроенный и меня даже не повели гулять, а сразу дали поесть. Они закрылись в другой комнате, долго спорили, ругались, мальчик плакал. Хозяин позвал меня и повел в машину. У меня было нехорошее предчувствие, и оно меня не подвело.

Ехали так долго, что закончились городские огни. Заехав в лес, мы вышли из машины, и хозяин снял с меня ошейник. Подняв с земли палку, он отшвырнул ее подальше. Все как всегда, ведь мы часто так играли. Пока я бегал за палкой, он запрыгнул в машину и умчался. В первую секунду я ничего не понял и стоял как идиот с палкой в зубах, а потом погнался за ним со всех ног. Как бы я ни набирал скорость, его мне было не догнать — машина всегда быстрее…

Я бежал так быстро — ветер свистел в ушах, но вдруг упал почти без чувств. Кровь стучала у меня в голове, а сердце, казалось, вот-вот лопнет. Тут я понял, что меня бросили.

Стало так тоскливо. Я лежал и выл на луну, бездушно смотревшую на меня, и никому не было дела до моего горя. Впервые я узнал, что такое одиночество…

Иногда это чувство посещало меня, когда все уезжали на несколько дней. Но тогда ко мне приходил сосед, гулял со мной, клал в миску еду, а я терпеливо ждал своих, и они всегда возвращались. Ребенок, не снимая обуви, кидался ко мне на шею, крутил мне уши, щекотал живот. Хозяин оттаскивал его от меня, вел гулять, кормил. От счастья я лизал всем руки и вилял хвостом.

Этой ночью я понял, что больше никто не придет ко мне, не будет крутить мне уши и не накормит…

Постепенно выбрался из леса, и вот я живу здесь — рядом с вокзалом, почти сроднился с ним. Но я не один — нас много, таких вот горемык, выброшенных хозяевами на улицу.

Целый день я брожу между вагонов в надежде, что хоть кто-нибудь бросит кусок, но все тщетно. Сытые люди слепы к голодным. Они пышут здоровьем и благополучием, и незачем им видеть голодную псину — это может испортить настроение или, не дай бог, нарушить процесс пищеварения, ведь для них потребление пищи самое святое, потому они целый день жуют, жуют, жуют…