Коварство и честь - Эмма Орци

— Так будут корчиться попранные ногами избранника те, кто посмел бросить вызов силе его!

Возбуждение становилось все острее. Он ощущал, что поднимается вверх, высоко-высоко над облаками, пока не увидел далеко внизу мир размером с простой хрустальный шар! Голова касалась небесного портала, глаза взирали на собственное величие, уступавшее только величию Господа.

Наступила вечность.

Он был бессмертен.

Но внезапно сквозь таинственную музыку, звуки труб и хвалебные песни прорвался другой звук, странный и в то же время такой человеческий, что взыгравший дух диктатора был немедленно сброшен на землю одним мощным ударом, оставившим его больным, слабым, с пересохшим горлом и горящими глазами. Он не мог стоять на ногах и упал бы, но негр поспешно выдвинул кресло, в которое Робеспьер и опустился, содрогаясь от ужаса.

И все же звук был достаточно безобиден — всего лишь взрыв смеха. Веселый и, казалось, бессмысленный, ничего более. Он едва слышно донесся из-за тяжелой портьеры и вывел из равновесия самого безжалостного в стране деспота. Испуганный и растерянный, он стал оглядываться. Ничто не изменилось с тех пор, как он бродил по Елисейским полям. Он по-прежнему в тесной темной комнате, где невозможно дышать. Вот возвышение, на котором он сидел. Женщины все так же выводили заунывную мелодию. Тут же стояла старая колдунья в бесформенном темном одеянии, спокойно устанавливая хрустальный шар на резное основание. Вот он, маленький негр, лукаво улыбающийся, вот металлический сосуд, масляная лампа, вытертый ковер. Неужели все это было сном наяву, грезой? Облака и трубы или этот взрыв смеха с необъяснимо странными, почти бессмысленными нотками в нем? Никто не выглядел испуганным: девушки пели, старуха мямлила неразборчивые указания черному помощнику, который пытался выглядеть серьезным, поскольку приходилось держать в узде свое озорное веселье.

— Что это было? — пробормотал наконец Робеспьер.

Старуха подняла глаза.

— Что это было, о избранник? — переспросила она.

— Я слышал звук, — выдавил он. — Смех… кто-то еще был в комнате?

Старуха пожала плечами.

— В приемной ждут люди, — беззаботно ответила она, — пока избранник не соизволит уйти. Они, как правило, набираются терпения и сидят молча. Но кто-то мог и рассмеяться.

Поскольку Робеспьер ничего не ответил, словно в нерешимости, она почтительнейшим образом осведомилась:

— Что будет угодно, о ты, любимец Франции?

— Ничего… ничего, — отмахнулся он, поднимаясь с кресла. — Я ухожу.

Старуха подошла к нему и низко поклонилась. Девушки ударили лбами в пол. Избранник, в самой глубине души сознавая, что над ним потешаются, мрачно нахмурился.

— Пусть никто не ведает, что я здесь был, — повелительно бросил он.

— Только те, кто обожествляет тебя… — начала она.

— Знаю-знаю, — перебил он, но уже мягче, ибо ее беззастенчивая лесть успокоила расстроенные нервы. — Но у меня слишком много врагов… и ты тоже смотрела недоброжелательно… Нельзя позволить, чтобы враги проведали о нашей встрече.

— Клянусь тебе, могущественный господин, что твоя служанка будет беспрекословно тебе повиноваться.

— Вот и хорошо, — сухо обронил он. — Но твои адепты склонны к болтовне. Я не позволю трепать свое имя ради прославления твоей некромантии.

— Твое имя для моих слуг священно, — заверила старуха. — Так же священно, как твоя особа. Ты возродил истинную веру, ты защитник правого дела и верховный жрец новой религии. Мы всего лишь твои слуги и служанки, истово верующие.

Вся эта белиберда была благовонным бальзамом для безграничного тщеславия деспота. Его нетерпение исчезло вместе с мимолетным ужасом. Он стал добродушным и снисходительным.

Наконец старая колдунья так низко поклонилась, что почти распростерлась перед ним и, сжимая морщинистые руки, почтительно произнесла:

— Во имя твое, Франции, всего мира я умоляю тебя выслушать то, что открыли мне сегодня духи. Берегись опасности, грозящей тебе от Алого Первоцвета. Пусть твой могучий ум придумает средство уничтожить его. Не отказывайся от помощи женщины, поскольку духи объявили, что именно через нее придет твое спасение. Помни! Помни! — повторяла она с возрастающей серьезностью. — Когда-то женщина спасла целый мир. Женщина раздавила ногой змея! Пусть теперь женщина раздавит Алый Первоцвет. Помни!!

Она стала целовать его ноги, и он, в слепоте самомнения не замечая глупости этого фетишизма и собственного к нему отношения, поднял руку над головой, словно в благословении…

И без единого слова повернулся, чтобы уйти. Молодой негр принес ему плащ и шляпу. Он поплотнее завернулся в плащ, надвинул шляпу на глаза в надежде остаться неузнанным и твердым шагом удалился.

Старая ведьма немного подождала, напрягая слух, чтобы уловить эхо последних шагов, после чего несколькими резкими словами и хлопком в ладоши отпустила служанок и негра. Девушки моментально превратились из жриц в обычных людей, широко зевнули и грациозными движениями поднялись с пола. Смеясь и треща, как выпущенные из клетки сороки, они поспешно выбежали через дверь в глубине комнаты.

Старуха снова стала ждать, безмолвно и неподвижно, пока все вновь не стало тихо. Только тогда она подошла к возвышению и откинула штору.

— Гражданин Шовелен! — властно окликнула она.

Из полутьмы выступил маленький тщедушный человек, одетый в черное. Единственными светлыми пятнами, несколько смягчавшими суровость облика, были волосы неопределенно-светлого оттенка и помятая сорочка.

— Ну? — сухо осведомился он.

— Удовлетворены? — нетерпеливо выпалила женщина. — Слышали, что я сказала?

— Слышал. Думаете, он последует совету?

— Уверена.

— Но почему прямо не назвать Терезу Кабаррюс? Тогда я по крайней мере мог быть уверен.

— Он мог испугаться, услышав истинное имя. Заподозрить меня в интриганстве. А мне нужно думать о своей репутации. Но помните, что я сказала: «Высокая и прекрасная… чужая в стране». Так что если вы потребуете помощи испанки…

— Обязательно, — энергично кивнул он и, словно успокаивая себя, добавил: — Тереза Кабаррюс — единственная знакомая мне женщина, которая действительно может помочь.

— Но вы не сумеете ее заставить, гражданин Шовелен, — возразила предсказательница.

Глаза гражданина Шовелена неожиданно зажглись былым огнем, как в те времена, когда у него было достаточно власти, чтобы потребовать согласия или сотрудничества мужчины, женщины или ребенка, на которого падал его оценивающий взгляд. Но вспышка погасла так же мгновенно, как возникла, и в следующую секунду перед старухой стоял согбенный, униженный человек.