Элегия Михаила Таля. Любовь и шахматы - Салли Ландау
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
От сибирской эвакуации в моей памяти сохранились три главных фрагмента: очень добрые люди, постоянное чувство недоедания и белый-белый снег под ярким солнцем – даже глаза слезились… И еще я отчетливо помню, как к нам в домик приходили люди, как бабушка ставила меня на табуретку и я пела… Про Катюшу пела, “Бьется в тесной печурке огонь” тоже пела. Смысла, конечно, не понимала, но пела. Голосок у меня был забавный (это мне потом говорили мама с папой и бабушка), а слух, как выяснилось много позже, – абсолютный… Люди приходили, помню, не с пустыми руками: кто молоко приносил, кто яйца… Будем считать, что зарабатывать на хлеб “сценической деятельностью” я начала с двух с половиной лет…
А мама с папой, оказывается, попали в Ташкент и позже через Красный Крест разыскали нас. За мной приехала моя тетя и увезла в Ташкент. Мне тогда уже было пять лет, и я, можно сказать, впервые увидела своих родителей и еще долгое время называла их на “вы”.
Чтобы прокормиться, родители давали, как тогда выражались, “левые” концерты и брали меня с собой. На этих концертах я пела уже под оркестр. В общем, я превратиласьв типичного “вундеркинда”… Голос, как говорили, был у меня “потрясающий”, с диапазоном в две октавы. И любила я это занятие – хлебом не корми. Хотя все относительно – одним из главных и наиболее стойким воспоминанием о детстве остается все-таки постоянное недоедание…
Потом я стала петь на радио, а моя тетя мне аккомпанировала. Она-то и настояла, чтобы в шесть лет меня отдали в ташкентскую музыкальную школу.
Я не случайно рассказываю о тех годах довольно подробно, потому что обостренная любовь к сцене, к музыке, к пению, к завораживающему тебя актерскому бытию стала неизменным лейтмотивом всей моей жизни. Это отразилось впоследствии на моих взаимоотношениях с Мишей, по-разному и очень сильно…
В музыкальной школе я проучилась два года, потому что папа с мамой уехали вместе со своим театром в не помню уж какой город. Где-то в центре России. И меня опять отправили к бабушке в Белоруссию, но теперь уже в Могилев, где я жила несколько лет. А в пятьдесят втором году все еврейские театры расформировали, многих ведущих актеров посадили, кого-то расстреляли, кого-то упекли в сумасшедший дом… Жуткое было время… Отец скрывался, его разыскивали… Наконец родителям повезло: моя тетя вышла замуж в Вильнюсе и помогла им перебраться туда. Для них Вильнюс оказался спасением, а для меня – второй родиной.
Меня приняли в детскую музыкальную школу при Вильнюсской консерватории. Учиться пришлось в двух школах одновременно – в общеобразовательной и музыкальной. Заниматься было чудовищно трудно, учитывая мою “особую любовь” к математике, химии и физике. Но меня переводили из класса в класс, потому что я занимала для школы первые места на разных конкурсах художественной самодеятельности. Девятый и десятый классы я заканчивала в вечерней школе, но даже не очень высокие требования меня не спасли – на выпускных экзаменах я получила двойку по алгебре, вручение аттестата зрелости отложили до осенней переэкзаменовки. Но это обстоятельство меня не очень тронуло, потому что все мои помыслы были в то время устремлены к музыке и… актерской деятельности. Видимо, сказались родительские гены, и я стала посещать драмкружок при консерватории, где довольно скоро обратила на себя внимание.
И вот в это самое лето, когда я благополучно завалила алгебру, в Вильнюс приехал директор МХАТа Радомысленский. Он увидел меня в любительском драмкружковском спектакле и сказал, чтобы я все бросила и поехала в Москву учиться. Уговорить меня не составило большого труда – я была (и такой осталась) легкой на подъем, со склонностью к безоглядным поступкам и с довольно высоким рейтингом, который, признаюсь, я сама себе установила.
Тот год был для меня страшно везучим и каким-то светлым. У меня все получалось с первого раза. Я приехала в Москву и сдала вступительные экзамены по актерскому мастерству в четыре (!) высших учебных заведения – во ВГИК, в Школу-студию МХАТ, в ГИТИС и в Вахтанговское училище! И была допущена к экзаменам по общеобразовательным дисциплинам, но тут-то и выяснилось, что у меня нет аттестата зрелости… Я сказала, что аттестат привезу или пришлю осенью, что я не сдала алгебру. И уехала обратно в Вильнюс.
Мама с папой устроили по поводу моего приезда большой праздник, пригласили в нашу квартиру друзей и родственников и сообщили им радостную весть, что их талантливая доченька принята аж в четыре московских вуза сразу. Все радовались, и поздравляли, и выпивали, и ели всякие вкусности, которые приготовила бабушка. И папа пел, и дочка пела и сама себе аккомпанировала на фортепьяно, и вообще – жизнь прекрасна и удивительна.... Среди гостей был режиссер Вильнюсского русского драматического театра, необычайно талантливый человек с не очень запоминающейся фамидией – Головчинер. Он поел, попил, как говорят в таких случаях, “разомлел” и вдруг ни с того, ни с сего говорит папе:
– Ну, и что? Ну, поедет Саллинька в Москву… Ну, проучится там целых пять лет. И для чего? Для того, чтобы надеяться, что в сорок пять лет ей дадут сыграть Офелию? Я предлагаю другой вариант: у нее нет диплома – зато у нее есть дарование. У меня есть актеры с московскими дипломами, которые не могут сделать по сцене и двух шагов… С вашего позволения возьму ее в труппу без диплома, и вы увидите…
Нет, действительно, это было везучее лето – меня взяли в труппу Вильнюсского русского драматического театра.
Через три месяца я уже играла в спектакле “Сонет Петрарки”. Салли Ландау заметила вильнюсская пресса… Я иногда достаю газетные вырезки с панегириками в мой адрес; перечитываю их с некоторой усмешкой. С грустной усмешкой… И думаю: “А что, если бы я все-таки уехала учиться в Москву? Сколько красивых способных молодых провинциалок пытались завоевать столичный театральный мир! И сколько из них остались на ролях “вторых грибов в третьем составе”! ”
