Элегия Михаила Таля. Любовь и шахматы - Салли Ландау
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И весь шахматный мир словно ополчился против гения. Каждый подсознательно хотел доказать, что Таль – не избранник Божий, что он из того же теста, что и остальные смертные, пусть и великие; правда, он играет в ненормальные, в неправильные, в “кривые” шахматы да и живет ненормальной, неправильной, “кривой” жизнью…
К встрече с ним готовились, против него вооружались, анализируя свои проигранные ему партии и партии поверженных им коллег… И клялись перед очередным поединком повергнуть наконец молодого “монстра”. Но начиналась партия, возникала в какой-то момент завораживающая талевская свирель – и упоенные ее мелодией противники добровольно лезли в пучину нелогичных, необъяснимых позиций с каскадом вроде бы самоубийственных жертв… И уже вот он, вот он – желанный миг победы, но, словно в кошмарном сне, парализована воля, высосана последняя энергия, и ватная рука делает суицидный жест, и обрывается звук свирели, и перед глазами бланк, на котором остается написать лишь одно слово – “сдался" и удостоверить его собственной подписью. Все это было похоже на современные триллеры с оборотнями или посланцами сатаны, против которых выступают самые опытные охотники, полицейские, самые совершенные технические средства. И все, казалось бы, предусмотрено, но в самый последний момент из какого-нибудь люка высовывается жуткая рука или щупальце и очередная жертва проваливается в преисподнюю…
Но Талю все это было невдомек. Он играл в свою игру, он видел больше, чем остальные, он источал энергию, он “оживлял” фигуры, он делал то, что обязан был делать, что не мог не делать по данному ему Природой праву. Он жил в своем, талевском, измерении, где он был Моцартом, где он должен был создавать свои великие шахматные мелодии. И подобно Моцарту, убедившему мир в том, что существует не семь канонических нот, а неисчислимое их количество, Таль убеждал мир, что на шахматной доске не тридцать две фигуры, а столько, сколько дано увидеть именно ему, что пожертвованные и погибшие фигуры оставляют на доске свой след, их души продолжают витать над партией, а оставленные ими поля заколдованы и несут вам поражение, разочарование, непонимание, что же в конце концов произошло, и возможную зависть по отношению к победителю…
Таль не был снобом. В своем стиле он одинаково относился к победе как над чемпионом, так и над любителем в сеансе одновременной игры.
Часто, если я оказывался в том же городе, где проходил турнир с участием Таля и в свободное время он давал сеанс, мне непременно следовало от него приглашение "сесть двадцать шестым”. И я с радостью это приглашение принимал. Ну что Арканов за партнер для Таля? Жалкий, неподтвержденный перворазрядник… Но если партия складывалась так, что дальнейшее течение не представляло для Миши интереса, он с серьезным видом предлагал мне ничью, которую я, естественно, принимал, становясь предметом восхищения со стороны участников сеанса и болельщиков. Если же партия втекала в талевское русло, он садился напротив меня на стул, нависал над доской, лицо его приобретало странное выражение, от которого становилось не по себе, он пожирал меня своими проникающими глазами, тяжело дышал, шевелил губами и делал наповал разящие ходы. “За что? – думал я. – За что, Миша? Мы же друзья… ” И сразу же после окончания экзекуции он превращался в нежного, застенчивого Мишу и произносил: “Не убегай после сеанса. Мы с тобой выпьем, если не возражаешь… ”
И я не возражал.
Но что-то после того лета, в моем представлении, пошло не так. Монументальный Михаил Моисеевич “ссадил" Мишу с трона, а потом раскололся, казалось бы, прочный семейный плот. И по одну сторону остался Таль, а по другую – самая красивая женщина в мире и самый красивый в мире ребенок… И болезни, и операции, и привыкание к морфию в послеоперационный период (это часто бывает), и мучительное отвыкание от него, и "Кент" в нечеловеческих количествах… Вторая семья, еще одна… И ничего материального для себя.
Все для тех, кто в данный момент рядом с ним и добр к нему… И практически полная нищета, хотя выигрывал он “неслабые” турниры и по составу, и по призовому фонду… А для себя – только шахматы да любовь к сыну, к дочери… И огромное количество кривотолков, потому что не укладывается гений в прокрустово ложе “нормального” человека… И как остается он загадкой в шахматах, так еще большей загадкой остается он как личность… Ну, не пришелец же он на самом деле… И вся его нарастающая с годами отрешенность какая-то… Как будто все равно, как продолжается жизнь и чем и когда она окончится…
… А поехал я в голландский город Тилбург, где проходил ежегодный престижнейший турнир, по главному обстоятельству… Сказали мне, что живущая в Антверпене мадам Салли Ландау хочет “иметь встречу” со мной на предмет написания книги по ее воспоминаниям о Тале, с точки зрения женщины, не просто близкой ему, – с точки зрения матери (скажем так) самого красивого для Миши ребенка… Потому что и для нее Таль до сих пор остается загадкой… Что ж поделаешь, если каждая женщина (это мое убеждение) живет с незарастающей раной, оставленной ей одним-единственным мужчиной… Что ж поделаешь, если каждый мужчина бывает ранен одной-единственной в мире женщиной. И это известно только ему…
… Я встречался с мадам Ландау сначала в Тилбурге, по- том в Антверпене, где она сейчас живет. Я смотрел на нее и вспоминал то далекое, прекрасно-ленивое, как в фильмах Висконти, лето на Рижском взморье. И я решил окунуться в адский омут этой литературной работы и написать о Тале словами и чувствами женщины, которая была для него самой красивой женщиной в мире… Хотя думаю, что это загадку гения тоже не решит…
Арк. Арканов
