Десятка - Захар Прилепин

Клим ничего не чуял, замер на веки вечные, казалось, средь дороги, в слиянии покорности, безволия, одеревенения стал самому себе не нужен и не слышен… провыли бомбы, пали на дорогу, сотрясши землю, взбросив вкруг себя рыжую грязь и черные сырые комья… по онемевшему лицу хлестнуло крошками и комьями земли, какой-то раздавленной брусникой… вокруг валились, оседали с изумленными, растерянными, жалобными лицами бойцы, подрезанные взрывом; Клим видел все и ничего не мог назвать по имени: там из лица торчали окровавленные желтые мослы, тут, у второго, сорван череп был и вырван мозг, тут пал ничком боец, в спине которого чернела кровью ямка, и можно было целиком впихнуть в нее кулак; с ветвей ветлы от Клима в десяти шагах свисало нечто, не имевшее названия и подобия, — какие-то сопливые блестящие иссиня-розовые нити.

Десятки раненых, парализованных, контуженных пластались и сидели прямо на дороге — как огромные дети, без силы упавшие на пятую точку; десятки других ослепленно, безмозгло метались туда и сюда по дороге, а многие сотни бежали в поля, ища и находя спасение на просторе — упасть ничком в колосья и лежать; бессмысленнее, страшнее, губительнее всего была давильня на самом мосту, который накрепко закупорился пробкой из людей и полыхающих машин — народ толкался, бился, ступал по головам споткнувшихся и распростертых, горел, размахивал руками-факелами, и каждый сам был за себя в людской халве, в стенавшей и хрипевшей массе, которая лягалась, дергалась, бросалась на перила, сжималась, распрямлялась общим телом, подпаленным, изжаленным и рваным… а самолеты немцев уходили и, развернувшись, возвращались добивать, ревмя роняя бомбы, будто по линейке, вдоль грунтовки, и ни один осколок будто не летел, не падал даром, дурой, в пустоту, а находил себе порвать, рассечь, пробить красноармейское, все исходящее бессильной дрожью, тело.

Клим вечность — дление кратчайшее — стоял как столб, ни жив ни мертв и, наконец ужаленный защитным навыком, звериным чувством самосохранения, рванул направо в поле — как был, с пулеметным стволом на загорбке; пригнувшись, прядая спиной и запинаясь о лежащие тела подраненных и мертвых, бежал всей силой из-под настигающего гнета; один неодолимый, чистый ужас твари, которую вот-вот придавят сапогом, которую вот-вот разрежут тяжкой лопатой, владел им, гнал, одна потребность — скорее юркнуть и забиться в щелку, в сухую, пыльную, горячую, немую пазуху земли, так глубоко, в такую материнскую надежную глухую тесноту, что никакой силой его оттуда уже не вырвать и не выскрести. Стать таким маленьким, ничтожным… как жучок… стать никому не видимым… все сгинуло, сгорело в нем — высокий гнев, решимость стоять и сгореть на переднем краю бесстрашным прокаленным кованым и как бы просветленным веществом, бойцом, защитником, куском железа, лишенным общего со слабым устройством человека; все снова в нем перевернулось — вот это тело, мощное, литое, широкогрудое, плечистое, которое всегда мгновенно откликалось каждой мышцей на всякое желание, сейчас хотело жить, во что бы то ни стало остаться целым, не порушенным, не изувеченным. Ворвался в одурь, в жаркую густую пыль неубранных хлебов, запнулся, пал, залег, прижавшись грудью и щекой к земле, как будто меньше, жальче становясь, соединяясь будто в целое со всей ширью, глубиной почвы, с началом жизни всякой, с неиссякаемой кормящей силой, которая его сейчас в себя затянет, надежно скроет, сбережет, как мать в утробе. Земля гудела, содрогалась, сотрясаемая ближними и дальними разрывами; Клим был ничтожно мал и вместе с тем распухший телом во все поле, — столь огромен, что мог гасить своей грудью ее широкие глухие содрогания…

Полк Клима был побит еще на марше, потеряв до трети личного состава под налетом немецких бомбовозов; десятки, тысячи бойцов, не увидав врага, остались лежать по взрытому воронками, забрызганному юшкой тракту, в неубранных хлебах, по долгим вязким берегам проклятой безымянной речки, и это лишь начало бойни, истребления было; никто не знал, что фронта, к которому они на запад шли, уже не существует; только немного от бомбежки отошли, поднявшись из хлебов и подбирая раненых, как тут же Климову полку ударили во фланг и тыл немецкие, невесть откуда взявшиеся, танки.

Полк повернул на юг и чуть не рысью отступил к ближайшему селу, теряя под огнем еще людей, и только общие беда и страх, казалось, теперь держали вместе шесть с половиной уцелевших тысяч человек, а не приказы командиров, не воинский долг, не решимость стоять до последнего; едва добрались до околицы богатой белой Нахапетовки, как тут же капитан Каравайчук им приказал — всей роте, тем, кто остался от нее, — долбить окоп полуподковой в полный профиль, и соседние роты тоже стали окапываться — скорее-скорее зарыться, скрыться в землю в полный рост. Участок, на котором их поставили окапываться, был сопредельным с сельским кладбищем — отдельным городом оградок и крестов.

— Будто себе могилу роем, — толкнул Капустин мрачно, долбая ломом мягкий глинозем.

— Не понимаю, что же это, братцы. Как это так — на марше в спину вдарили? — работая лопатой, Витька бормотал. — Это мы где, выходит, оказались, если вот немец в спину нам? Это чего — выходит, окружили нас?

— А как еще? И сам соображаешь, — Капустин отозвался, осклабившись невесело и поднимая ропот средь бойцов, которые и так уже все были взвинчены недавно пережитой близостью разгульной и обвальной смерти. — Так понимаю, сунуться нам некуда.

— А ну оставить, рядовой, отставить эти разговоры! — сквозь зубы прорычал Каравайчук, который встал над ямой с изобразившим неминуемость расправы за паникерство, бледным, перекошенным лицом и начал, как на митинге, толкать неколебимое и неприступное: — Тут наша линия обороны! Всей огневой мощью нашего подразделения встретить врага и отбросить. Фронт там! — махнул рукой на запад. — Да, обстановка не вполне ясна, да, есть прорыв противника… нелепо отрицать, но тут в тылу лишь малые его, разрозненные части. Не сметь, боец… — И долго бы еще не кончил, значения не давая отдаленному и наползающему с тыла рокоту моторов, но тут как раз над головами высоко и сочно разорвался пристрелочный снаряд, чихнуло раз, другой, речь капитана пресеклась, и воздух неба пронизал тягучий, с каждым мгновением тучнеющий, противный и без конца выматывающий вой; сверля, разламывая череп, неодолимо пригибая все существо к земле, все новые и новые протяжно запевали мины, перелетали за окоп и разрывались прям на кладбище рассыпчато, и не было ни в Климе, ни в одном из опрокинувшихся лицами бойцов той силы, что могла сейчас заставить не присесть, не вжаться в глину, не зажмуриться в мгновение разрыва, и каждый новый жалящий запев как будто отнимал у Клима частицу плоти, силы, вещества отваги, и с каждым новым обрывом угнетающего воя он на чуть-чуть, на толику, на каплю, но все слабее, меньше, жальче становился.

Так и не вышло окопаться в полный рост — уже ударили по их полуподкове танки изо всех орудий; стена разрывов продвигалась к линии окопов — сейчас сравняется, сровняет, разорвет, накроет, перемелет. Клим ничего не видел за этой земляной стеной, которая вставала и опадала новыми и новыми фонтанами, и лишь сильнее, ближе становился лязг и рокот невидимых, неумолимо-скучно наползающих машин.

— Ждать! Ждать! — срывая голос, Каравайчук командовал сквозь гул и громыхание. — Их подпускать до верного! Лежать, боец! Куда?!. Бутылкой в лоб не бить, лежать, пусть переедет, поняли? Пусть давит, пусть — как хочешь, но лежи! И только сзади, сзади ему в жопу.

И больше Клим не слышал ничего — стена из земляного крошева сравнялась с их окопом; земля под брюхом, под коленями забилась черным сердцем, содрогая все климовское тело, существо, прохваченное страхом, безмозглым неприятием последнего, по миру разносящего разрыва. В окоп обрушилась грохочущая тьма, мир сократился, сжался, придавил, но Клим не кончился — полузасыпанный песком и комьями земли, окостеневший и не могущий себя нащупать, не зная, где он, что он, как, что от него осталось… рывком поднялся, утвердился на коленях и ничего не видел совершенно сквозь рыжий прах, который все стоял, не оседая, не расходясь, тугой, тяжелый, жгучий, над окопом и вот просел, отполз, разлезся, давая видимость, прозоры… С башкой, звенящей тонким изводящим звоном, в клочьях просвета видел Клим воронки с месивом песка, земли, разорванных корней, разбитые в щепу приклады и погнутые винтовки, бойцов с раззявленными ртами и обескровленными плачущими лицами, похожими до капли друг на друга; Каравайчук, весь черный, как шахтер, как негр, бежал по направлению к Климу по окопу, распялив рот в беззвучном крике; Капустин с терпеливо страдающим лицом сидел на корточках спиной к передней стенке, образцово зажав между коленями винтовку; меж ним и Климом, запрокинувшись, лежал боец с раскроенным лицом, залитым яркой густой калиновой кровью, которая все выжималась, все вспухала, вечно живая, новая, из раны, хотя глаза уже остановились, побелели. Каравайчук ткнул Клима кулаком в скулу, встряхнул, и перепонки ожили — «ставь… пулемет…» услышал Клим и поразился быстроте и точности, с какими поднял ствол, поставил на треногу; сил в нем трястись, страшиться больше не осталось; весь страх отжался из него: он все равно сейчас что мертв был, а раз пропал уже, раз все они, бойцы, уже не знают разницы меж «жив» и «помер», тогда пусть будет от него, от Клима, сперва хоть маленькая польза — делу, которое выше, прочнее, долговечнее нас.