Внутренний фронт - Алексей Кочетков

Или другим – вдоль заводской кантины[17], где те, кому положено, получают свои бутылки с молоком (йедем дас зайне – каждому свое), где у грохочущих размеренно штампов стоят в одном ряду, рядом, черноволосый, застенчивый парижский итальянец Марио и степенный, очень похожий на немца француз Жозеф с «Рено».

И я выбираю второй путь. А там, конечно, нельзя удержаться, чтобы не перекинуться парой слов с Марио. Но грохот здесь адский, и я делаю знак – перекур. Марио покорно выключает штамп, то же делает и Жозеф. И мы выбираемся поболтать о Париже и о многом другом в немецкую уборную-курилку. Она расположена по пути в заводоуправление. Здесь спокойнее и чище, чем в «клубе красных», в другой отдаленной уборной-курилке, которую облюбовали иностранцы (у них красные повязки).

Вдоль стен негусто стоят спокойные чистенькие немцы-рабочие. Задумчиво дымят сигаретами, не спеша перебрасываются словечками, замечаниями. То же мне патуа[18], этот берлинский жаргон. Уборная считается привилегированной, и нас могут из нее попросить. Сюда на короткий перекур забегают вечно занятые мастера, и даже инженеры. Заходят покурить заводские полицаи. Накурившись и послушав степенные разговоры, полицаи идут в «клуб красных» – вышибать бездельников-курильщиков.

В заводоуправлении меня быстро отпускают. Красавица Урсула, абсолютно равнодушно на меня поглядывая, разносит мои требования в картотеке. Возвращаюсь сравнительно быстро в цех, забираю свою тележку и уже другим путем тащусь на склад.

Удобно. Целый день на людях. То в том конце завода, то в другом, и все на законном основании.

Ищу своих

Мне очень неплохо на заводе. После вернетовских финальных голодовок я полностью оправился. После пяти лет войны и лагерного безделья простой, несложный физический труд для меня наслаждение. К тому же все это временно, я непременно вернусь к себе на Родину. Скоро. Может быть, на днях. А там все будет еще лучше. И я полон радужных надежд и симпатий к окружающим меня простым трудовым людям, таким вот разным. У меня немало друзей.

Я внешне беспечен. Легко расплываюсь в улыбке при каждом новом знакомстве, при каждом разговоре. Но не все они интересны, не все затрагивают главное. И я упорно и настороженно ищу настоящих друзей, ищу своих. По-настоящему дружить можно только с политическими единомышленниками, потому что я ни на йоту не изменил своим политическим убеждениям. Потому что пролетариат – могильщик капитализма, фашизм – кровавая диктатура буржуазии, а Германия – родина Маркса и Энгельса – подготовлена к социалистической революции, поскольку она очень индустриализирована.

Я, конечно, чувствую, что не все стройно в моих политических схемах. Кое-что знаю о страшных расправах нацистов с политическими противниками, о концлагерях и «болотных солдатах».

Знаю, что где-то здесь, неподалеку, томится Тельман – вождь немецких пролетариев. И что немецкие антифашисты вторыми после итальянцев потерпели разгром. Разгром неожиданный, невероятный.

Но мне не верится в этот разгром, хотя я не вижу вокруг себя тех, кому предстоит совершить социалистическую революцию. И не понимаю этой тишины и безразличия. Не понимаю, почему так лояльна к нацистскому режиму наша квартирная хозяйка. Не понимаю, почему рабочие на заводе приветствуют друг друга «немецким приветствием», хотя кое-кто и говорит при этом «драй литер» (три литра) вместо «хайль Гитлер!».

Все странно и неожиданно. И совсем не так, как на лекциях, которые я слушал в Верне. Но я объясняю это себе тем, что плохо знаю Германию и отстал от всего – слишком долго сидел за проволокой.

Особенно трудно разобраться в этом хитросплетении языков и наций. Иностранцев больше трети на нашем заводе. Сюда съехались со всех концов Европы. Никакого единства. Винегрет языков и политических убеждений. У всех за малым исключением никаких симпатий к оккупантам и отсюда неприязнь к немецким рабочим. И к тому же все временные. Всех согнали сюда, в Германию, нужда и безработица. Все здесь – на заработках, по контрактам на год. А заработки? Они хотя и ниже, чем у немцев той же квалификации, но курс немецкой марки в оккупированных странах искусственно взвинчен так высоко, что можно неплохо подработать – послать кое-что домой, вернуться на родину не с пустыми руками.

Как же с единством? С единым антифашистским фронтом, который надо создавать по решениям Бернской партийной конференции?

Пока я одинок. Правда, знаю, что есть иностранцы, настроенные, как я. Что парижский итальянец Марио и француз Жозеф – коммунисты. Этого они еще не научились скрывать.

Но мы же в Германии. Где хотя бы один из трехсоттысячной армии немецких коммунистов? Неужели все за проволокой? Не может быть!

Суммирую впечатления от немецких коллег. Начать хотя бы с веселого, немного плосковатого Пауля – трубопроводчика. Нет, этот отпадает. Пауль – единственный в нашем цехе наци. С ним нечего говорить, партайгеноссе[19] – потенциальный политический надзиратель. С ним надо держать ухо востро. Он изредка появляется на работе в полной нацистской партийной форме, на нем коричневое кепи с жокейским козырьком, светло-коричневая рубаха, заправленная в галифе, светло-зеленый галстук и черные краги. Вид в такие дни у него торжественный. В конце рабочего дня он важно проследует мимо нас на партийное собрание. Тогда он нам уже не камрад, рассказавший только что скабрезную историю о жеребце и толстой барыне, а государственный деятель. Но мы-то знаем, что Пауль не большой политик, а весьма ограниченный темный парень. Впрочем, именно от него первого позднее я услышу: «Ах, аллес ист шайзе!» (Все – дерьмо!).

Кто же среди немцев наш? Всегда благожелательный, деловитый, умный Эмиль Кирхнер? Не знаю. Он ничем не дал этого понять. Быть может, этот щуплый помощник бухгалтера Адольф Денрих? Позднее он, тонко улыбаясь, читает мне вслух репортаж военного корреспондента из Туниса и спрашивает: «Как это можно, Алекс, драпать без оглядки и при этом все время брать в плен англичан?».

Но мне нужны организованные наши, а не просто сомневающиеся. Нужны борцы, единомышленники.

И я особенно внимательно присматриваюсь к моему коллеге, кладовщику соседнего цеха, пожилому Фрицу. Он притягивает меня как магнит, этот маленький, кругленький, толстенький говорун Фридрих.

– О, нет, кладовщиком я только в последнее время. С тридцать восьмого. Заставили по мобилизации на работы. Я шофер, старый шофер, а до автомобилей – кучер конки. Ты знаешь, что такое конка?

Я частенько захожу на его склад. И нередко застаю его спорящим. Тогда доброе круглое лицо его становится молодым. Выпуклые синие глаза мечут молнии. В азарте он прижимает кулаки к груди и отбрасывает их от себя.