Человек находит себя - Андрей Черкасов

— Брак-то ведь рабочий делает, своими руками! Или по неряшливости, или от желания заработать побольше, или оттого, что не умеет делать хорошо. Вот мастер и должен следить за рабочим, учить его.

— Но если не справлялись двое контролеров, то как же, по-вашему, управится один мастер? Наоборот, нужно ОТК усиливать! — убеждал Гречаник.

Не поддержало Токарева и созванное им совещание мастеров и начальников цехов. Еще бы! Столько хлопот взваливать на свою шею!

И Токарев осуществил временную перестройку, назвав ее генеральной репетицией. Он упразднил должности цеховых контролеров, вменил в обязанность приемщику промежуточного склада, куда поступали из станочного цеха детали и узлы, строго контролировать все, что приходит на склад.

— Безжалостно возвращайте мастерам весь брак, — предупредил Токарев, — пускай сами разбираются, кто там у них виноват, это их дело!

Вскоре Токарева вызвали в Москву, откуда он вернулся только вчера, накануне поездки в Ольховку. Он даже не успел проверить, как идет в цехах работа по-новому. И вот, уже попал в газету! «Не принимает мер к решительной перестройке работы!»

Гречаник появился вскоре после телефонного звонка, Это был высокий человек с худощавым лицом и тонкими губами. Темные усталые глаза его казались маленькими из-за сильно вогнутых стекол больших роговых очков: он был близорук. Черные волосы, разделенные прямым пробором, такие же черные густые брови, нос с горбинкой — все это делало его похожим на южанина, хотя родился и вырос Гречаник в Ленинграде. В Северную гору он приехал с первых дней пуска фабрики и сразу попал в труднейшую обстановку. Не хватало ни материалов, ни рабочих рук. Приходилось брать на работу людей без квалификации, учить их. Сколько времени и сил уходило на это! Но когда, наконец, магазины Новогорска стали заполняться платяными шкафами — единственной мебелью, которую выпускала фабрика, — Гречаника и бывшего директора Гололедова вызвали в обком партии.

— Где же, по-вашему, наши шахтеры, нефтяники, металлурги будут брать остальную мебель? — задал вопрос секретарь обкома. — Подумайте, единственная в области фабрика выпускает одни шкафы! Ну как же это можно?

— Такая специализация предусмотрена проектом, — оправдывался Гречаник.

— И все-таки профиль придется пересматривать, — настаивал секретарь обкома. — Мы поставим вопрос перед вашим министром. А вы подумайте, как изменить положение.

И производственный план был изменен. Кроме шкафов, фабрика начала выпускать и другую мебель. Вот тогда-то и пришла главная беда. Технология усложнилась, учет запутывался, контроль за качеством стал еще труднее.

Гречаник весь ушел в поиски новых конструкций мебели, но ему все время мешали бесчисленные неполадки на производстве. Бывший директор Гололедов оказался пустым, неспособным руководителем, и вся хозяйственная работа легла на плечи Гречаника.

Когда дела принял Токарев, Гречаник радовался: наконец-то можно будет непосредственно заняться производством, созданием новых конструкций.

Дня Гречанику не хватало. В окнах его квартиры часто по ночам горел свет. Вот и сейчас, отправляясь в контору по вызову директора, он отложил чертежную доску и расчеты.

Войдя в кабинет, Гречаник сразу заметил: у Токарева какое-то особенно озабоченное лицо: щетинистые брови нахмурены, над переносицей вздулся сердитый бугорок, и заметнее сделались складки в углах рта.

— Какие-нибудь неприятные новости из Ольховки? — спросил Гречаник, усаживаясь в глубокое кресло.

— Есть кое-что похуже. Вы читали? — Токарев протянул газету.

Гречаник еще не читал. Он пробежал глазами строки, подчеркнутые директором: «Все еще не приняли мер к решительной перестройке работы». Начал читать сначала. Токарев прохаживался по кабинету. Окончив, Гречаник положил газету на стол и спокойно сказал:

— Я ждал этого.

Токарев круто обернулся:

— В том-то все и дело, Александр Степанович! Вы ждали вместо того, чтобы действовать. — Голос директора прозвучал негромко и сухо.

— Вы же знаете, что я не согласен с упразднением ОТК. Как же мне прикажете действовать?

— Вы мой помощник и обязаны организовать исполнение даже тех указаний, которые вам не по душе.

— Михаил Сергеевич, будем откровенны, вы сами-то верите, что правильно решили?

— Верю! Но этого мало. Надо бороться. Наблюдать со стороны — дело не хитрое.

Брови Гречаника обиженно изогнулись. Он встал.

— Вы ошибаетесь! Я не наблюдатель. Я просто убежден, что в наших условиях годится только одно: строжайший нейтральный контроль.

— Этот нейтральный контроль давным-давно захлебнулся, а вы все еще за него держитесь! Рабочего нужно научить делать хорошо. Кто же как не мастер заинтересован в этом?

— Мастер не справится физически! — повысил голос Гречаник.

— Если вы не поможете! Только с душой, по-настоящему!

Гречаник нахмурился:

— Душа мне плохой помощник в том, во что я не верю.

— Вот мы и договорились! — В глазах Токарева промелькнул решительный огонек. — В таком случае и мне вы помощник плохой! — повысил он голос.

— Не кричите на меня, — спокойно произнес Гречаник, — Я сижу ночами, чтобы подготовить переход на другую мебель, разве это не помощь?

— О чем спор? — неожиданно раздался возглас из дверей.

В кабинет быстрой походкой вошел секретарь партийной организации фабрики Мирон Кондратьевич Ярцев, худощавый и очень подвижной человек с высоким лбом и непослушными волосами, тронутыми на висках сединой. В руках его была газета. По выражению лица главного инженера, по сведенным бровям директора парторг быстро оценил обстановку.

— Все шумим? — спросил он.

— Есть из-за чего, — хмуро ответил Токарев.

— Ну и прибыло что-то в результате шума?

— Пока ничего. — Токарев опустился в кресло.

— Зря, значит, шумели, — сказал Ярцев. Он сел на диван и развернул газету. — Одним словом, хорошо, что вы оба здесь. Статью, конечно, читали? Так вот, товарищи коммунисты, завтра созываю партийное собрание с вашим докладом, Александр Степанович, о мерах по улучшению качества.

— Доклада я делать не смогу, — возразил Гречаник, — Высказывать в докладе чужие убеждения?.. Зачем это? А высказывание моих собственных только затянет полемику. Кроме того, мне кажется, вы тоже придерживаетесь позиции директора, так ведь?

— Александр Степанович, дорогой! Я придерживаюсь позиции совершенно ясной: нельзя продавать трудящимся дрянь! А мы с вами делаем это!

— Я сделаю доклад, товарищ парторг, — решительно сказал Токарев. — Главный инженер может выступить, это его право, но, полагаю, завтра у нас должен быть принципиальный и откровенный разговор.

Гречаник ушел. Черный жучок залетел в окно и, ударившись с разгону о матовый абажур настольной лампы, упал на стол и долго, беспомощно барахтался на скользком стекле. Токарев смахнул жучка газетой и задумчиво проговорил:

— Скажи мне, Мирон, по совести, как ты лично смотришь на все это?

— Как смотрю я? Сегодня у меня был разговор кое с кем из коммунистов. Большинство считает, что начато правильно, но сделано не все. Чтобы мастера справлялись, нужен рабочий общественный контроль, контроль со стороны тех, кто своими руками создает вещи. Вот об этом завтра и будем говорить. Ты сейчас куда, Михаил?

— На фабрику зайду. А ты?

— Я тоже, пошли!

В станочном цехе кончала работу вечерняя смена, На второй линии у фрезерных станков столпились рабочие. Сменный мастер Шпульников, коренастый и вечно небритый человек, отчитывал кого-то.

Токарев и Ярцев подошли. Им дали дорогу.

На стеллаже у станка сидел молодой широкоротый парень с удивительно плоским лицом и заплывшим левым глазом. Поодаль, отвернувшись лицом к стене, стоял другой — рослый, крепкого телосложения, с подстриженным ежиком волосами.

— Я тебе, Новиков, говорю, — с нудной назидательностью тянул мастер Шпульников, — еще раз говорю, вот… должен был мне заявить, а кулаки в ход пускать это тебе не трудколония, понял? Вот… Не с блатным народом дело имеешь, вот…

Тот, кого называли Новиковым, вдруг круто повернулся и сжал кулаки. Черные, немного раскосые глаза его горели гневом и ненавистью. Он сделал шаг вперед. Стоявшие поблизости посторонились. Шпульников переступил с ноги на ногу и попятился.

— Что здесь происходит? — строго спросил Токарев.

— Нюрка Боков «норму перевыполнил!» — раздался чей-то тоненький девичий голосок. Послышался смех. Все посмотрели на парня, сидевшего на стеллаже. Вперед выступила пожилая женщина в халате и серой косынке.

— Разделить их, товарищ директор, надо, в разных сменах пущай работают, — сказала она, показывая сначала на Новикова, потом на Бокова. — Мы давно Костылеву говорим, а он внимания не обращает. Этот вон, тоже… недаром Нюркой прозвали. Харя бабья, а повадки как у хомяка. У Новикова у Ильи две сотни без малого ножек стульных от фрезера к своему стеллажу переволок. На браке прогорел, так чужим горбом наверстать думал. А тот Аника-воин тоже самовольно разделывается, ишь разукрасил как: кулачище-то словно утюг.