Человек находит себя - Андрей Черкасов

Илья обратился к мастеру Шпульникову, тот доложил начальнику цеха. Костылев заявил:

— Чепуха! Скажи этому бывшему ворюге, что если он вместо работы будет заниматься изобретениями, он у меня опять загремит отсюда!

Узнав об этом, Илья стиснул зубы и продолжал работать по-старому. Вскоре, выходя в обеденный перерыв из цеха, он прочел на доске у дверей свежий приказ Гречаника, исполнявшего в то время директорские обязанности. Этим приказом объявлялась благодарность и назначалась денежная премия Костылеву за… изобретение новой фрезы.

Илья опешил. Он вернулся к станку и увидел, что рядом, на станке Нюрки Бокова, слесарь под наблюдением Костылева устанавливает… его фрезу, фрезу конструкции Ильи Новикова.

Он не выдержал. Подойдя к Костылеву, проговорил дрожащим от волнения и гнева голосом:

— Зачем вы мою фрезу украли?

— Твою фрезу? — давясь каким-то неестественным смехом, проговорил Костылев. — Ты что, совсем ошалел? Может быть, благодарность в приказе тоже тебе объявлена? Может быть, и деньги за это дело прикажешь тебе отдать?

Новиков пошел к Гречанику. Главный инженер выслушал его, нахмурился и сразу же по просьбе Ильи вызвал мастера Шпульникова, но тот заявил, что ничего не знает и что Новиков с предложением новой фрезы к нему никогда не обращался.

На другой день Илью ждал новый удар: на его станок по распоряжению Костылева поставили такую же, украденную у него фрезу. Через два дня новые фрезы появились и на других станках. И хотя фреза резала великолепно — строжка была чистой и детали совсем не раскалывались, — Илья работал без радости. Нервное напряжение постепенно прошло, но он возненавидел Костылева.

Потом в конторке у Костылева пропал из стола фабричный секундомер. Его выкрал Нюрка Боков и незаметно подсунул в инструментальный шкафчик Ильи. Костылев хватился на третий день после пропажи. Он обегал всю фабрику, у всех спрашивал, не видал ли кто секундомера. Потом начал шарить по рабочим шкафам. Секундомер, конечно, отыскался у Новикова, в его шкафчике.

Костылев подошел к Илье и, показывая ему секундомер, проговорил:

— Воры мне не нужны! Придется мне познакомить тебя с участковым милиционером. — Глаза его сделались маленькими и хищными, верхняя губа дергалась.

Однако в цехе Илья все же остался, потому что Гречаник, которому Костылев доложил об этой истории, отнесся к ней с недоверием. Зато брошенная Боковым кличка «блатной» пристала к Новикову. Жизнь сделалась невыносимой. В цехе на Илью все начали смотреть косо. В общежитии стали запирать чемоданы и тумбочки на замки.

Из общежития Илья ушел. После работы он скитался по берегу, спал где попало и начал подумывать уже о том, чтобы сбежать с фабрики, но после передумал. Конечно, всякого это убедило бы в том, что Новиков в самом деле виноват.

А потом еще Нюрка начал потаскивать от его станка детали, заменяя их бракованными. Острое чувство ненависти разрасталось в душе, подобно грозовому облаку, заполняло все существо Ильи. Но это уже была не просто ненависть к одному Костылеву, Шпульникову или Нюрке Бокову, это была ненависть к людям вообще.

Газетная статья нашумела порядком. В этот день на фабрике только и было разговоров, что о ней да о назначенном на вечер партийном собрании. Люди хмурились и говорили: «Правильная статья! В самом деле ведь невмоготу больше, уши со стыда горят!»

Илья Тимофеевич Сысоев, тот самый старичок со светлыми глазами и реденькой бородкой, с которым днем познакомилась Таня, переживал событие особенно сильно.

— Я худого не скажу, — хмуро говорил он, сдергивая с плеч фартук и сердито бросая его на прибранный уже верстак, — только самочувствие у меня дрянное. — Он присел на край верстака, очевидно, не собираясь уходить домой, хотя смена уже кончилась.

Ведь это разве можно придумать злее беду, чем от своей же собственной работенки наплевательство получить? — продолжал старик, сокрушенно покачивая головой и глядя на работавших с ним рядом столяров. — Вы-то не знаете, а мне ведь памятно времячко, когда слава наша мебельная с Урала-батюшки, с Северной горы, в лапотках до Парижа хаживала… Три раза нашито уральские медаль на той Парижской выставке получали. Вот он должен помнить, — кивнул Сысоев головой в сторону Ярыгина, который все еще копошился у своего верстака.

— Было дело, Тимофеич, было, хе-хе… — отозвался Ярыгин, поскабливая ногтями кадык и кривенько усмехаясь.

— То-то вот, что было, — сердито сказал Сысоев. — Меня, помню, хозяин, Шарапов, за самый пустяк аршином по шее полоснул — сейчас метка есть! — карнизик, слышь, косовато приклеил. Вот как нас художеству учили…

Столяры гарнитурного цеха, кончая работу, один за другим начали собираться к верстаку Ильи Тимофеевича. Любили люди послушать разговоры старика о «мебельном прошлом» Северной горы. Зашел в цех и стал в стороне паренек из сборочного Саша Лебедь: «Илья Тимофеевич рассказывает, как тут пройти мимо!»

— Я и желаю спросить: что же сильнее-то, хозяйский аршин или своя совесть? — продолжал Сысоев, оглядывая собравшихся вокруг него людей. — Я вчера Сергею своему наказывал, чтобы на партийном собрании от нашего имени выступил, от старых мастеров, поскольку считаю, что с качеством полнейшую революцию делать надо. Как скажете? А то, выходит, на фабрике у нас от былой-то славы махонький островок всего-навсего остался — мы, гарнитурщики. А что, разве всю такую мебель ладить нельзя?

— Это как же ее, Тимофеич, ладить-то, поясни, друг-товаришш? — подходя, задал вопрос Ярыгин. За сморщенными красноватыми его веками перекатывались маленькие глазки с колючими зрачками. — Уж не черезо все ли цеха, не черезо все ли станочки да руки пропущать, хе-хе? Нет, добренькая-то из одних рук выйти может, а с механикой-то этой со всей…

— Я худого не скажу, — перебил Ярыгина Илья Тимофеевич, — но за такие слова сам бы аршином по шее навернул, Пал Афанасьич. Ты откуда взял это? Или, по-твоему, топор да долото больше могут, чем машины? Нет, брат, не в том дело, а в любовности к искусству своему, вот что! Мне до семи-то десятков два годика всего осталось, да вот полсотни с пятком столярствую, а единой вещи не испортил, окроме того карнизика, да и тот выправил после. А почему, думаешь, не испортил, а? Да потому, что для себя делаю, для радости для своей, для души, и других тоже хочу порадовать, вот и весь тебе секрет.

— А как ты, Тимофеич, насчет того понимаешь, что директор браковщиков сместил, ладно? — спросил один из столяров, стоявший поодаль.

— На мой глаз ладно, — ответил Илья Тимофеевич. — Коли уж я не захотел по-доброму вещицу соорудить, вы ко мне хоть сотню браковщиков ставьте, все одно погано сделаю.

— Так дело-то разве при всем при том подвинулося? — подмигивая, спросил Ярыгин. — В газетке-то небось продерьгивают, хе-хе…

— Ну и что? — строго произнес Илья Тимофеевич. — Будет срок, подвинется, коли все за одно возьмемся.

— Это как же, друг-товаришш?..

— А так вот! Как собранье общее соберут, я давно задумал дело одно внести. Пускай поручат нам, старикам, образцы соорудить такие, чтоб и делать просто, и красота чтоб была, и удобство, а после по образцам мебель всей фабрикой ладить. Сначала понемногу, бригадку для этого сколотить, после побольше, да чтоб считать это на фабрике самым почетным делом и рабочих самолучших выделять, кто браку да шалопайства в работе не допускает. Тут и задумается каждый, как попасть на такое дело. Ну и чтоб насчет заработку обеспечено было все. Я, конечно, не больно складно поясняю, но, полагаю, всем понятно.

— Понятно-то понятно, — потер затылок рабочий, стоявший возле Сысоева. — Только где мы, Илья Тимофеич, столяров-то добрых столько наберем? На фабрике-то, почитай, одна молодежь, нас-то много ли?

— А так вот и наберем, — не смутился Илья Тимофеевич. — Учить станем, отбирать и учить, А в бригаду попасть всякий захочет, красота-то она всех манит… Так мало-помалу и насобирается наша мебельная сила… Сделаем — оживет наша слава, завалим — худого не скажу — всех нас березовым батогом по хребту, вот.

— Правильно, Тимофеич! Добро будет! — послышалось сразу несколько голосов.

— А меня возьмете в бригаду, Илья Тимофеевич? — подходя поближе, робко попросил Саша Лебедь. — На настоящей мебели поработать охота.

— Ишь ты! — усмехнулся Сысоев. — Бригады-то нет еще, куда ж я тебя возьму? — Да и бригадиром-то, неизвестно, кого назначат.

— Ну, а если будет бригада? — негромко произнес Саша.

— Как начальство еще посмотрит, — уклончиво ответил Илья Тимофеевич.

— Коли с головой начальство, так на все это дело при всем при том наплюет, — с улыбочкой съязвил Ярыгин. — Не согласен я, Тимофеич, на молодежь надёжи нету. Деньгу ей нонче надо, а не художество твое, друг-товаришш. Им такой рублишко подавай, чтобы длиннее стружки фуганочной, а все твое искусство-то для них, что щепотка перхоти… — Ярыгин поднес к подбородку ладонь и, выпятив губы, подул на нее: — Ф-ф-ук! И всему почету конец. Так-то, друг-товаришш, хе-хе!.. — Ярыгин подвинулся совсем близко к Сысоеву и дохнул ему в лицо перегаром выпитой политуры.