Портреты и прочие художества - Вячеслав Малежик

Сколько раз ты меня просил:

– Слава, привези к нам на дачу, ко мне в баню Михаила Исаевича Танича.

– Леша, да он устал от подобных предложений.

– А ты все-таки привези.

И я уже договорился с дядей Мишей, как ты его называл, и он почему-то дал добро, чтобы приехать. Леха, но вот ведь жизнь… Ты с ним познакомился без моих рекомендаций. Это справедливо, скажи, что ты с ним с живым разговаривал позже, чем я? Справедливо, я тебя спрашиваю? Наверное, все-таки справедливо… Ты хотел с ним познакомиться так сильно, что Бог отправил тебя к нему, больному, делать уколы. Кстати, у вас там, на небесах, собирается неплохая компания… Но, извини, я думаю, ты нас поймешь, мы с ребятами еще покоптим на земле. У нас у всех еще остались неразрешенные пока проблемы.

А ты видел сколько слез было? Знаешь, я первый раз плакал по ком-то после смерти своего отца. Даже уход своей матери я пережил легче. Я думаю, ты видел, что я спел твои любимые «Лето нашей любви» и «Яблоки падают», когда мы поминали тебя на девятый день. Знаешь, не было ощущения, что я делаю что-то не так. А когда я запел песню «Отцу», то не мог отделаться от чувства, что пою о тебе. Помнишь строки:

Как тебе на небе живется?Кто твои друзья?С кем тебе там пьется-поется?

Знаешь, я с трудом их, эти строки, спел, я с большим трудом удержал слезы. Прости, Леха. Твоей мамы уже не было. Ее отвезли домой, а мы что? Слезы очищают.

Ты знаешь, когда я приезжаю на дачу, автоматически всплывает вопрос: «Интересно, Леха приехал?»

Мы – все ребята – даже устроили один раз баню по твоим рецептам, но, наверное, это была уже другая баня. А так, мы тебя помним, хотя «опустела без тебя земля». Не грусти там без нас, парняга (как тебя называл мой тесть). Хотел написать, растопи для нас печку, но потом пришла мысль, что печка эта в аду, а ты, я уверен, находишься в раю. Короче, подожди нас, дружочек, а мы постараемся свои грехи замолить или отработать – и прямиком к тебе. А свидимся, нет ли – решать не нам.

За сим до свидания, дорогой, Алексей Вячеславович.

Ты не дождался «конца света»,Ты устроил для нас его сам,Как нам жить без тебя – нет ответа,Без тебя суета и хлам.

Без тебя нам не в радость дача,Без тебя черно-белый свет.Ты был друг мой, моя удача,Только жив я, тебя-то нет.

Ты лечил нам и душу, и тело…Расскажи, как теперь без тебя?А душа моя не отболела,Ну, а песни со мною скорбят.

Видно, на небесах тоже трудно,Ведь такие, как ты, – дефицит.Без тебя будут грустными будни,А что мы так грустим, Бог простит.

Потерпи, Алексей, чуточек,Мы к тебе прилетим, не вру.Закупи нам пивка пару бочек,Мы подрулим однажды к утру.

Смогул

Я умер за всех, кого убили,Не научившись жить среди живых.

I

Апрель 1971 года. МГУ, столовая № 8, что расположена в парке на территории университета. Вот уже пару лет в помещении общепита по выходным дням администрация ВУЗа вместе с комсомольскими властями устраивает здесь вечеринки для студентов на которые приглашаются известные, во всяком случае в молодежной среде Москвы, бит-группы, а также в рубрике «встреча с интересными людьми» не менее популярные молодые поэты и барды. Этакое пиршество гитарной музыки. Обычно жанры выступающих не смешивают, и вообще-то миролюбивый антагонизм поклонников тех или иных музыкальных течений не выплескивается наружу. Эти посиделки пользуются большой популярностью в Москве и являются предметом обсуждений у «продвинутой молодежи» того времени. Всеми правдами и неправдами парни и девушки стремятся попасть на очередной сейшен. Некоторым везет, а большинство (молчаливое большинство) остаются в парке у стеклянных дверей столовки.

Мы – ансамбль «Мозаика», как большую честь оказываем друзьям или случайным знакомым, набирая группу парней, которые помогут нам перетащить аппаратуру с химфака МГУ в «восьмую». Аппаратура – это пара больших красных самодельных звуковых колонок, тяжеленный пульт, барабаны, микрофонные стойки. Если удавалось, то мы ловили какую-либо автомашину, чаще всего автобус, а нет, то короткими перебежками все это доставляли на руках. Но никто из наших биндюжников не был в обиде, потому что мы и сами – Слава Кеслер, я, Шура Жестырев, Юра Чепыжев – участвовали в процессе доставки аппаратуры к месту выступления, тщательно стараясь не кантовать при переноске.

Выступление в университетском кафе было в формате концерт-танцы, и поэтому это действо продолжалось часа четыре. Причем, повышая градус вечеринки, в конце мероприятия мы играли в основном рок-н-роллы, которые мы со Славой Кеслером голосили в верхнем регистре. Это уже было не пение, а практически крик. Фраза «этот вой у них песней зовется» сейчас легко трактуется именно как агонизируемое пение в последней части университетского пати. А тогда…

А тогда мы, возвращаясь домой, по дороге к метро друг другу отваливали комплименты: что я хриплю, как Литл Ричард, а Кеслер в «Bad boy» спел перед проигрышем интереснее, чем Джон Леннон. А до этого по знакомому маршруту мы доставляли аппаратуру назад на нашу базу – химфак МГУ. Мы не боялись что кто-то, сняв девчонку, исчезнет и не поможет. Во-первых, лишаться нашей благосклонности никто из ребят-добровольцев не желал, а во вторых – общение с музыкантами накоротке добавляло парню авторитета в глазах девчонки. Правда, была опасность, что на нее кто-то положит глаз из музыкантов, но то ли мы были увлечены своим рок-н-роллом, то ли понятие дружбы… В общем, ни трагедий, ни комедий Шекспира не возникало…

А утром горло не пело, да и не говорило, но было убеждение, что к выступлению все пройдет. И все проходило. И мы снова пели, и снова был рок-н-ролл на грани срыва. Любопытно, что из-за проблем с голосом я ни разу не сорвал выступлений во времена самодеятельного музицирования. Более того, я нарастил мышцы на своих вокальных связках и до сих пор использую свои вокально-стеклорезные способности на концертах и записях.

Мой дружок Юрий Валов творчески подошел к моему опыту. Когда он решил развить свой голос и стать не только лидер-гитаристом, но и певцом, он каким-то образом притащил в свою квартиру, которая была чем-то средним между складом и ночлежкой, телефонную будку. Затем он задрапировал эту будку одеялами, подушками и чем-то еще звуконепроницаемым. Короче, получил «музыкальную шкатулку» из фильма про резидента. Помните, как героя М. Ножкина пытали? Так вот, Валов забирался в эту будку и орал в ней что было мочи, как в лесу. И что? Добился успехов… Во всяком случае, хит «Голубых гитар» «Ветер северный» ему удался. Ну так вот…

Апрель 1971-го… В этот раз устроители отошли от своей традиции и смешали жанры. В первом отделении концерта в столовой № 8 пел какой-то бард, а во втором, плавно переходящем в танцы, играли мы. Будучи поклонниками и потребителями зарубежной музыки, мы не очень-то вслушивались в то, о чем и как поет этот парень в свитере, с умеренно длинными волосами и в очках с очень приличными линзами. Я сейчас думаю – насколько же мы были зациклены на своих особах, что, даже когда парень зацепил нас во время своего выступления, мы не поинтересовались, как его зовут. Уже потом, через много лет я его вычислил, а тогда… Правда, он тоже смутно представлял, кто после него будет играть. Я думаю, что он просто ушел и не слушал нас…

А мы? Мы сидели в зале, трепались и ждали, когда этот очкарик закончит мучить, как нам казалось, зрителей и уступит место нам. Но потом произошло то, что заставило нас включить свое внимание. Парень у микрофона закончил песнопение и сказал, что он почитает импровизации. Я, как, впрочем, и ребята, сталкивались с этим только в классической литературе. Мы были переполнены иронией и считали, что дуриловка по отношению к нам уж точно не пройдет. По радио, в газетах пусть, а так… не-е-е. А в это время зрители давали на сцену записки (мы-то понимали, что специально заготовленные). Но нас-то не обдурить.

В записках были темы для будущего стихотворения либо анкетные данные автора записки. И «наш бард» читал, рифмуя и раскрывая тему. И тогда я решил его срезать. Мы пели еще в составе ансамбля «Ребята» песню на стихи Андрея Сайчука «Марш». И вот я процитировал эту песню и послал на сцену записку с началом будущего стихотворения.

Четко и гулко движется полк,Катится ряд за рядом,Человек человеку – волк —Ружья, готовые рявкнуть.

Мы снисходительно ждали. И вот, поправляя на носу очки, импровизатор читает мою записку. Короткая пауза, но никакого замешательства на лице. И он продолжил… Продолжил стихотворение, по-своему раскрывая тему. Но это было здорово. Мы были ошарашены. Сейчас я жалею, что не записал импровизацию. Но, во-первых, я не ожидал от него такой прыти, а во-вторых, у меня не было бумаги и ручки, да и не обладаю я скорописью. Для красного словца можно было бы сейчас досочинить это четверостишье, превратив его в нечто монументальное, но не буду… Случай этот отпечатался в памяти и до поры до времени пребывал в ней, заполняя один из файлов.