Портреты и прочие художества - Вячеслав Малежик

Вячеслав Ефимович Малежик

Портреты и прочие художества

От автора

…Я думаю, мои рассказы и размышления имеют некоторый журналистский оттенок, пусть это вас не смущает. Я столько раз давал интервью, что поневоле сбиваюсь на этот стиль. Кого-то из героев своих «портретов» я называю своими именами, кого-то вымышленными. Мои близкие наверняка их узнают. Что-то я недосказал, что-то придумал. Но это мои портреты, а если вы посчитаете нужным, то «нарисуйте» моих героев сами, только не подрисовывайте на моих картинах усы и не делайте им «силиконовой пластики».

Зачем я этим занимался, то есть зачем я работал летописцем Нестором? Вы знаете, после того как я подержал в руках свою первую книгу, я «заболел», и захотелось еще… Чего еще? Да того самого… Кайфа от того, что в руках держишь результат своего труда. Хотите сказать, что Интернет сожрет «книгу». Может быть, но с этой, мне кажется, я еще успел, а там поживем – увидим.

Колобок

Не наскрести по сусекам стихов,Чтоб из них смастерить Колобок.Не успел совершить я грехов,Чтоб начать вакханалию строк,

Что опишут, как я, ты и мыОттянулись, проснулись… ЗачемМне по книжке разгадывать сны,Будто нету праведных тем?

Смастерю, что не знаю и сам,Компоненты, что надо, не вру.Все, что вспомню, вам я раздам,Честнослово, my darling, it’s true.

Отец

Как ни отмахивался я от написания мемуаров, все-таки неправильно будет не сказать ничего о моих родителях, о тех людях, которые произвели меня и привели в этот мир. Отец мой, Ефим Иванович Малежик, «упертый хохол», как его величала моя матушка, если он чем-то, по ее разумению, провинился, появился в Москве в тридцать втором году, стало быть, 17–18 лет от роду. Как он сам рассказывал, бежал в Москву от голода с Украины, от голода, который разыгрался то ли от повсеместной коллективизации, то ли… ладно, пусть об этом историки рассуждают, «взрывая» архивы и пользуясь оценками свидетелей и очевидцев.

– Я приехал и пришел в Москву в одной галоше, добираясь до столицы около месяца, – рассказывал отец.

Почему в одной? Где потерял вторую? Почему эту уцелевшую не выкинул? Этих вопросов у меня никогда не возникало во время рассказа отца. Думаю, природная бережливость не позволила выкинуть уцелевшую правую галошу, а может, так было теплее…

– А потом, когда я приехал в Москву, то поступил на курсы, обучавшие парней шоферскому делу. Ночевал под лавкой на Киевском вокзале.

– А на что жил?

– Да на что придется… Кому-то чемодан поможешь поднести, вечером что-то разгрузить… А что я еще умел? Так и выучился… И вот сорок лет за баранкой. Поэтому учись, сынок, учись.

Вопрос, а не подворовывал ли ты, я ни разу не задал, да и не приходил он мне в голову. Отец закончил полтора класса сельской школы в Белоусовке, что в Полтавской области, а затем до самого побега в Москву жил обычной жизнью деревенского мальчишки, пасшего скот и помогавшего на огороде, косившего траву и так, «принеси-подай», когда дед Иван Семенович что-то делал по хозяйству. Так вот, я думаю, крестьянское и христианское воспитание сидело в моем отце так глубоко, что вряд ли он мог что-то стянуть. Хотя, кто без греха? Кстати, он не курил.

– Однажды отец, – рассказывал он мне, – почуял запах табака от меня. Дальше он принес махорки и заставил меня докуриться до такого состояния, что меня стало рвать. После этого желания курить у меня уже не было.

А автомобиль отец любил и вообще был работящим и хозяйственным мужчиной. Деньги давались тяжело и «пахал» Ефим Иванович, как раб на галерах, особенно в первые годы, когда он трудился на грузовых машинах и на каких-то посыпалках-поливалках. Я, как водится, будучи совсем ребенком, в своих играх подражал ему, и моей любимой игрушкой была маленькая машинка без кузова. Вместо кузова я приделал два спичечных коробка (ну, та часть, в которой лежали спички, другая часть, где была поверхность для высекания огня, мне была не нужна). Короче, я один коробок вставлял под углом в другой и затем это сооружение ставил на платформу моего грузовика-калеки. Воображения моего хватало, чтобы представить, что я работаю на посыпалке. И я весь день рычал и издавал звуки, довольно похожие на газующую и выжимающую сцепление автомашину. Хотел ли я стать шофером? Да нет, наверное… Я и не думал тогда, кем я хотел бы быть.

Папа меня любил, хотя разговаривали мы с ним редко. Может, он уставал, а может, стеснялся своего русского языка… Как я сейчас понимаю, это был даже не суржик, а вообще, какой-то свой язык, в котором упрямо жили свои словечки – настойчиво торчит в памяти «часнык». Но он меня баловал, и я знал это и пользовался. Если мать упиралась и не выполняла мою просьбу (а я в достижении цели был занудливо упрям), то мой посыл менял направление, и отец не выдерживал моей ноющей интонации и говорил:

– Пущай, Нина, купи малому эту игрушку.

И Нина покупала, бормоча, что нельзя так баловать детей. Игрушкой я играл от силы час-полтора, а потом она на веки вечные убиралась под кровать, а я возвращался к своей любимой машинке-посыпалке.

Вообще отец меня не наказывал. Хотя был строгий, но то ли так меня любил, то ли еще почему, но выволочек от отца я не помню. И ремнем или (чем еще?) мокрым полотенцем, например, никто меня не колотил. Хотя один раз я получил не ремнем, а резиновой полоской. Отец подшивал валенки и сидел на табурете. Я играл рядом на полу, мне было лет пять. Около табурета валялись дратва, валенок, шило, клубок ниток и воск. Отец нагнулся, и его пятая точка аппетитно (наверное, этот термин больше подходит для описания эротических чувств, но тем не менее именно аппетитно) обрисовалась его брюками. Не знаю, какой черт рулил моей рукой, но я со всей силы всадил шило… Удар резиновой заготовкой был практически моментальным. Было очень больно, уже на моей заднице была полоса, но я не пикнул, и потом мы минут пятнадцать просили друг у друга прощенья.

Нужно сказать, что ранний побег отца из Белоусовки в Москву не позволил ему освоить многих деревенских профессий, например: отбить косу и покосить по утренней росе траву, это – нет… Да и поймать, оседлать или запрячь в телегу лошадь – это опять не про него. Кстати, я тоже этих деревенских навыков не освоил. Но нужно отдать Ефиму Ивановичу должное, работы он не чурался, и весь отпуск чего-то там прибивал, красил, перекрывал крышу, заготавливал дрова на зиму. Так что бабка Евденя была затем довольна. Но когда все нормально, то так и надо, а когда что-то происходит не так, то это оставляет след в памяти.

Дрова в той, считай, послевоенной деревне чаще всего заготавливались из валежника, который каким-либо образом доставлялся из леса. А в тот раз, выполняя задание любимой тещи по заготовке дров, отец приметил здоровенный сухой сук на ветле, которая стояла недалеко от дома. И я, возвращаясь домой с пруда, увидел почти хрестоматийную картину – мой папаша на дереве, на высоте четырех метров от земли, пилит сук, на котором сидит.

– Папа, что ты делаешь?

Ответа я не услышал, потому что треск дерева, грохот от его падения и от падения моего отца заглушили ненормативную лексику, которая, впрочем, не была для меня новинкой. Отец пару недель хромал, ссадина на локте не заживала тоже какое-то время, но когда мы распилили, раскололи и сложили в дровницу эту отцову добычу, бабушка, пожурив, сказала ему:

– Ты уж лучше побереги себя…

– Да ладно тебе, ма…

Не знаю, почему бабушка в конце августа решила зарезать нашего борова (обычно свинью кормили до ноября). Может, хотела перед школой нас побаловать. Она спросила отца:

– Ну что, хохол, свинью зарезать сможешь?

– А чего там сложного? – ответил отец.

– А ты когда-нибудь колол поросенка?

– А чего трудного? Нож под лопатку – и готово… Ты мне его подержишь, ма?

И они отправились «на дело». Пошли и мы: я, сестра и два наших двоюродных брата. Боров обитал в загоне скотного двора, основную часть которого занимала корова. Все зрители, пройдя по стеночке, чтобы не вляпаться, заняли места в «партере».

Бабушка и «палач» зашли в загон к поросенку. Что мы чувствовали? Да скорее всего любопытство – с поросенком мы почти не общались и, когда оказывались на «дворе», ни разу не смогли поймать его взгляда. Борька был не любознателен, а может, скромен и глаз своих на нас не поднимал. И вот все готово: бабушка дала ему хлебушка с солью и чесала его за ухом. Борька блаженно закрыл глаза, а отец коварно прицелился… Отзвучала барабанная дробь, зрители замерли, и отец нанес кинжальный удар… Но отсутствие опыта, отсутствие целкости, секундное волнение… Не знаю, что, но удар пришелся не под лопатку, а в нее самою… Мне кажется, что я услышал звук от соприкосновения ножа и кости. Борька завизжал от боли и от людского коварства и, сметая бабушку и отца, вырвался из загона на территорию нашей коровы Дочки и, как дрессированная лошадь, начал наматывать по хлеву круги.