Портрет без сходства. Владимир Набоков в письмах и дневниках современников - Николай Мельников

Переводы англоязычных текстов, за исключением особо оговоренных случаев, выполнены автором.

Автор выражает искреннюю благодарность за помощь в работе над книгой Марии Васильевой, Галине Глушанок, Марку Дадяну, Анне Курт, Олегу Коростелеву, Александру Ливерганту, Валентину Масловскому, Николаю Пальцеву, Людмиле Сурововой, Наталье Тагер, Сергею Федякину, Станиславу Швабрину, Жоржу Шерону.

1910-е годы

Из дневника Александра Бенуа, 10 ноября 1916

<…> Обедаем у Набоковых с Аргутинским. <…> Володя читал свои стихи.

Удивительно талантливые. И все же я в нем не чую l’étoffe d’un vrai poète24. Уж больно он насыщен «буржуазной» культурой – хоть и позирует теперь слегка на художественного debraille25.

Из дневника Веры Судейкиной, 7 апреля 1918

<…> От Хотяинцевой мы отправились далее к Браиловским. Там сидели Набоковы. <…> Все четверо – мать, два сына и отец – вымытые, свежие, чисто одетые и в нашем «залежалом» обществе имеют невероятно лоизенный26 вид.

…12 апреля 1918

<…> В половине четвертого назначен концерт Ян-Рубан у Браиловских на даче. <…> Mme Набокова в первом же антракте подсела к Сереже и стала говорить с ним о сыне поэте, о книжке стихов, которую он не мог издать из-за событий, о музыке, о первой книжке стихов, за которую ее сын кается, на что Сережа ответил: «У поэта обыкновенно нет семьи, а раз в данном случае есть, то семья должна бы оградить его от ошибок». <…>

1920-е годы

Глеб Струве – матери, 26 октября 1922

<…> Сирин очень милый, но <…> я стихов его не люблю. <…>

…17 ноября 1922

<…> Я познакомился с Сириным, и он оказался очень славным мальчиком. И стихов у него много неплохих. <…>

Глеб Струве – отцу, 31 января 1924

<…> Сегодня к нам в пансион переселился Сирин. Он милый мальчик. Вот бы мне его жизнерадостность и презрение к «мелочам жизни», которые, увы, всегда сильнее меня. <…>

Михаил Осоргин – Марку Вишняку, 23 июня 1926

<…> Видел я оглавление следующей книжки «Современных записок». Опять те же черти: Бунин, Мережковский, Алданов, Осоргин, Ходасевич – сил нет, сдохнуть можно. <…> Ну хоть бы кого-нибудь новенького. Сирина бы что-нибудь напечатали – он недурную книжку выпустил, писать может. <…>

Николай Зарецкий – Алексею Ремизову, 31 декабря 1928

Хочется рассказать обстоятельно Вам историю с моим ответом Сирину на его рецензию о Вашей книге. На одном собрании Клуба поэтов Сирин возбудил вопрос об организации литературного вечера и между прочим предложил выступить и мне. Я отказался, нигде еще не было моей статьи. Но она поспела к этому вечеру, и я принес ее туда с намерением ее прочесть. Но, увидав много незнакомой публики, решил отложить чтение, перенес его в Клуб поэтов. Встретясь с Сириным, я сказал ему, что у меня есть статья, но я думаю, что для этого состава публики она верно будет неинтересна.

«А о чем статья», – спросил Сирин. «Статья полемическая», – ответил я. «Ага, догадываюсь, верно по поводу Р.?» – «Это мой ответ на вашу рецензию, – ответил я, – и предупреждаю, что нападение будет жестокое». – «Но, что же, – сказал Сирин, – я буду готовиться! Я это чувствовал раньше!»

И после, когда мне приходилось несколько раз на этом вечере проходить возле Сирина, он шутливо говорил мне: «Вы какой, я не знал, что вы такой, вас надо бояться».

Сообща было решили, что я буду читать на следующем собрании Клуба русских поэтов.

На этот вечер я приехал с сестрами Бродскими с опозданием, когда происходило чтение Матусевича. За большим столом пили чай, кушали сладкие вещи и внимали выступающим поэтам. Было очень мило, уютно. Аплодировали, выбирали в члены союза, острили… Словом, очень мило, дружно, уютно. Но вот предлагают читать мне. Беру тетрадку; интересуются прочесть, что написано на обложке. Обложка нежно-розового цвета, и на ней два слова очень крупного почерка: Achtung, Achtung!27 Показал Сирину, сидевшему рядом со мной, – «я не читаю по-немецки», – отвечает он. С началом чтения всё затихло, замерло, все напряженно слушают.

«И это про Ремизова, – читаю я, – вот так штука». Общий хохот. Продолжаю. В некоторых местах моего чтения снова дружный хохот.

Наконец, чтение кончено. Все словно оцепенели. Впечатление было огромное, словно разразившаяся бомба оглушила всех, а рассказ о VII главе и затем цитата из Блока о черни, как удар бича со всего лихого размаха силою. Все растерялись.

Молчание. Наконец взволнованный Сирин, покрасневший, стараясь быть спокойным, обращается ко мне: «Вы меня сравниваете с Булгариным?» – «Нет, я вас не сравнивал с Булгариным, но нахожу литературную аналогию между его критикой на VII главу Онегина и вашей рецензией и книгу А.М. Ремизова, – отвечал я.

«Разве вы не знаете, что Булгарин служил в III отделении?» – спрашивает он.

«Да, знаю, читал! Но повторяю, что здесь речь идет о литературной аналогии».

Сирин берет за руку свою жену, встает и, обращаясь ко мне, говорит: «Я оскорблен», и далее, сказав мне дерзость, торопливо уходит. Снова замешательство. Наконец председатель собрания заговорил. Начал вздыхать и говорить – «как жаль, что я не знал раньше содержания статьи Николая Васильевича». Полемического характера статью не следовало бы допускать и т.д. и т.д.

Но вот раздается спокойный голос Матусевича: «А я считаю выступление Н.В. совершенно правильным. Рецензия Сирина была действительно возмутительна, и, написав такую рецензию, он должен был ждать настоящего ответа! Вообще Сирин уже несколько раз и ранее выступал с подобного характера рецензиями о книгах молодых писателей, что не следовало бы делать».

После Матусевича меня поддержал Гофман, Раиса Блох, Элиашева и Нина Бродская. Остальная часть гостей безмолвствовала. Но зато, к моему изумлению, выступил поэт Вл. Пиотровский и так нелепо предательски по отношению ко мне. После долгих разговоров Клуб просил меня, чтобы я в письме им сообщил, что в своей статье я не имел намерением сравнивать Сирина с Булгариным и что целью было сопоставление рецензий по литературной аналогии. И было решением относительно Сирина потребовать от него извинений.

Просьбу Клуба я исполнил. Клуб послал копию моего письма Сирину, но он не желает извиняться и говорит, что Клуб даже ни при чем, что это его личное дело со мной.

Я им сказал, что шел в Клуб поэтов, а не в притон, куда ходят с ножом за голенищем – любители драк. А не любители драк, как я, вообще избегают таких сборищ. Что Сирин, как поэт и прозаик, мог, «подготовившись», поразить меня меня своим «интересным ответом», это его настоящее оружие. Был у меня недавно Б. Бродский и сказал, что группа писателей осуждают Сирина и решили потребовать от него извинений или же его удаления из Клуба: «или мы или он», – они решили.

Но пока все осталось без перемен. Сирин упорствует. Между прочим, он покидает Берлин, переселяясь в Париж. «Он не может жить с Вами в одном городе», – сказал мне один шутник.

В Клуб поэтов я подам заявление о своем выходе оттуда.

Разумеется, в «Руле» поместить мою статью невозможно, ну подумайте, разве же пропустят мою статью, направленную против сына одного из основателей газеты!

Вот тут и делай что хочешь. В своей газете он черт знает что печатает, а возразить им негде.

И скажу Вам, дорогой Алексей Михайлович, несмотря на все эти неприятности (говорю совершенно чистосердечно), я не раскаиваюсь, что выступил с чтением статьи. Напротив, у меня прекрасное чувство удовлетворения. До этого, вернее, до написания статьи я был буквально болен.

Да и думаю, что Mr. Сирин вряд ли вздумает еще раз когда-либо выступить с отзывом такого характера, как его рецензия.

То, что он сказал – «я оскорблен», – неправда. Он просто был морально избит и растоптан. И то, что он выругался, говорит о том, как он пуст, ничтожен. Ведь в общем он действительно бездарен и безвкусен, начиная с его «Билибинского» псевдонима. <…>

Илья Фондаминский – Марку Вишняку, 7 мая 1929

<…> Т.к. положение с беллетристикой у нас катастрофическое, то мне приходят в голову следующие меры:

1. Предложить Сирину начать печатание у нас романа со следующей книжки (прежде чем он сам предложит). Для этого, конечно, надо взять роман не читая. Думаю, что риск не большой. <…> Если он даже не согласится начать печатать – такое предложение закрепит за нами роман и нам не надо будет опасаться, что его переймут у нас. <…>

…25 мая 1929

Дорогой Марочка,

пересылаю письмо Сирина. Очень радуюсь, что дело у него устроилось. В следующей книжке (40) надо оставить для него 40 стр. – я и торопил его ответом и согласием, указывая, что к 1-му июля нам нужны первые главы («будем печатать по 2–3 листа»). Прошу тебя немедленно дать ответ редакции об условиях – я ему не буду писать до получения ответа от вас. Сам я предлагаю следующие условия и очень убеждаю вас согласиться на них: