За это можно все отдать - Вероника Тушнова

1930 год.

В Кудинове

Небо чисто, зелено и строго.В закопченном тающем снегутанками изрытая дорогамедленно свивается в дугу.

Где-то на лиловом горизонтенизкий дом, запорошенный сад…Ты подумай только: как о фронте,о деревне этой говорят, —

где в то лето солнечные слиткипадали в смолистый полумрак,где у сделанной тобой калиткикак-то утром распустился мак.

Где ночами, за белесой пряжей,ухала унылая сова,где у маленькой девчурки нашейскладывались первые слова.

Как душе ни трудно и ни тяжко,все равно забыть я не могушелковую мокрую ромашку,девочку на солнечном лугу.Как теперь там странно, незнакомо,каждый куст на прежний не похож,как, наверное, страшна у домапулемета бешеная дрожь.

Как, наверное, угрюм и мрачен,слыша дальний, все растущий вой,у калитки старой нашей дачи,стиснув зубы, ходит часовой.

Ночь

(Зима 1942 г.)

Смеясь и щуря сморщенные веки,седой старик немыслимо давнонам подавал хрустящие чурекии молодое мутное вино.

Мы пили все из одного стаканав пронзительно холодном погребке,и влага, пенясь через край, стекалаи на землю струилась по руке.

Мы шли домой, когда уже стемнелои свежей мглою потянуло с гор.И встал до неба полукругом белымморскою солью пахнущий простор.

От звезд текли серебряные нити,и на изгибе медленной волныдрожал блестящим столбиком Юпитер,как отраженье крохотной луны.

А мы купались… И вода светилась…И вспыхивало пламя под ногой…А ночь была как музыка, как милость —торжественной, сияющей, нагой.………………………………..Зачем я нынче вспомнила про это?Здесь только вспышки гаснущей свечи,и темный дом, трясущийся от ветра,и вьюшек стук в нетопленой печи.

Проклятый стук, назойливый, как Морзе!Тире и точки… точки и тире…Окно во льду, и ночь к стеклу примерзла,и сердце тоже в ледяной коре.

Еще темней. Свеча почти погасла.И над огарком синеватый чад.А воткнут он в бутылку из-под маслас наклейкой рваной – «Розовый мускат».

Как трудно мне поверить, что когда-тосюда вино звенящее текло,что знало зной и пенные раскатызамасленное, мутное стекло!

Наверно, так, взглянув теперь в глаза мне,хотел бы ты и все-таки не смогувидеть снова девочку на камнев лучах и пене с головы до ног.

Но я все та же, та же, что бывало…Пройдет война, и кончится зима.И если бы я этого не знала,давно бы ночь свела меня с ума.

Яблоки

Ю. Р.

Ты яблоки привез на самолетеиз Самарканда лютою зимой,холодными, иззябшими в полетемы принесли их вечером домой.

Нет, не домой. Наш дом был так далеко,что я в него не верила сама.А здесь цвела на стеклах синих оконкосматая сибирская зима.

Как на друзей забытых, я гляделана яблоки, склоняясь над столом,и трогала упругое их тело,пронизанное светом и теплом.

И целовала шелковую кожу,и свежий запах медленно пила.Их желтизна, казалось мне, похожана солнечные зайчики была.

В ту ночь мне снилось: я живу у моря.Над морем зной. На свете нет войны.И сад шумит. И шуму сада вторитленивое шуршание волны.Я видела осеннюю прогулку,сырой асфальт и листья без числа.Я шла родным московским переулкоми яблоки такие же несла.

Потом с рассветом ворвались заботы.В углах синел и колыхался чад…Топили печь… И в коридоре кто-тосказал: «По Реомюру – пятьдесят».

Но как порою надо нам немного:среди разлук, тревоги и невзгодмне легче сделал трудную дорогуосколок солнца, заключенный в плод.

«Словно засыпающий ребенок…»

Словно засыпающий ребенок,бормотал невнятное родник.И казался трогательно тонокполумесяц, вышедший на миг.

Помнится неловкое объятьеу приволжских шелковистых ив,и как долго не могла понять я,отчего со мной ты молчалив.……………………….Как невесел месяц на ущербе,как поля озябшие пусты,как мертвы на постаревшей вербесвернутые в трубочку листы!

Мы с тобою тоже постарели:каждому дорога нелегка…От шершавого сукна шинелиразгорелась у меня щека.

Но спроси, и я тебе отвечу,что за встречу, посланную нам,за подаренный судьбою вечеря любую молодость отдам.

«Ты ложишься непривычно рано…»

Ты ложишься непривычно рано.Прихожу, а комната темна.Верно, спишь – я спрашивать не стану.Света нет. И печка холодна.

Знаю, стосковалась ты по домедолгою сибирскою зимой.Взять тебя бы в теплые ладони,отнести бы сонную домой.

Чтобы утром, как не расставались, —круглый столик, снимок на стене…Все, как раньше, все – любая малость,издали любимая вдвойне.

Чтобы, воду зажигая в кружке,ластясь у знакомого плеча,пролегли от окон до подушкидва косых смеющихся луча.

Чтобы ты, глаза от света жмуря,озадаченная тишиной,поняла, что отгремела буря,что прошла, не тронув, стороной.За тебя, за твой беспечный вечер,за покой усталого лицавсю бы тяжесть я взяла на плечии дошла бы с нею до конца.

За окном морозного туманамутная глухая пелена.Я тебя обманывать не стану:продолжается война.

Дорога

До города двенадцать километров.Шоссе как вымерло – ни человека…Иду одна, оглохшая от ветра,перехожу взлохмаченную реку.Мы на реке с тобой бывали вместе,когда-то шли по этой вот дороге…Как увязают в чавкающем тестеусталые по непривычке ноги.Как больно хлещут ледяные плети,какой пронзительный, угрюмый вечер,и ни огня на целом божьем свете,и от мешка оцепенели плечи.В нем розовая крупная картошка,пронизанная сыростью осенней.Приду и стукну в крайнее окошко,и мать с огарком отопрет мне сени.Огонь запляшет, загудит в железке,вода забулькает. А я раскрою дверцуи сяду возле. И при жарком блескеписьмом вчерашним отогрею сердце.И долгий путь сквозь мокрое ненастьеосенней ночью – хриплой и бездомноймне кажется ничтожно малой частьюодной дороги – общей и огромной.

Разлука

I

В руке сжимая влажные монеты,я слушаю с бессмысленной тоской,как в темноте, в слепом пространстве где-то,звонок смеется в комнате пустой.

Я опоздала. Ты ушел из дома.А я стою – мне некуда идти.На ветровой простор аэродромав такую ночь не отыскать пути.

И я шепчу сквозь слезы: «До свиданья!Счастливый путь, любимый человек!»Ничтожная минута опозданьямне кажется разлукою навек.

II

Утром на пути в аэропортулицы просторны и пусты.Горизонт туманом полустерт,розовеют почками кусты.Вся в росе, младенчески мягкавдоль шоссе топорщится трава.В сердце с ночи забралась тоска —каждая разлука такова.На перроне – голубой забор,тени бродят, на песке скользя…Дальше – ветер, солнце и простор.Дальше провожающим нельзя.В облаках, стихая, как струна,«Дуглас» чертит плавный полукруг.Радость встреч была бы не полнабез щемящей горечи разлук.За разлукой есть далекий час.Как мы станем ждать его с тобой!..Он всегда приходит в первый раз,заново подаренный судьбой.

Осень

Нынче улетели журавлина заре промозглой и туманной.Долго, долго затихал вдалиразговор печальный и гортанный.

С коренастых вымокших березтусклая стекала позолота;горизонт был ровен и белес,словно с неба краски вытер кто-то.

Тихий дождь сочился без концаиз пространства этого пустого…Мне припомнился рассказ отцао лесах и топях Августова.

Ничего не слышно о тебе.Может быть, письмо в пути пропало,может быть… Но думать о беде —я на это не имею права.

Нынче улетели журавли…Очень горько провожать их было.Снова осень. Три уже прошли…Я теплее девочку укрыла.

До костей пронизывала дрожь,в щели окон заползала сырость…Ты придешь, конечно, ты придешьв этот дом, где наш ребенок вырос.

И о том, что было на войне,о своем житье-бытье солдататы расскажешь дочери, как мнемой отец рассказывал когда-то.

Мать

Года прошли,а помню, как теперь,фанерой заколоченную дверь,написанную мелом цифру «шесть»,светильника замасленную жесть,колышет пламя снежная струя,солдат в бреду…И возле койки – я.И рядом смерть.Мне трудно вспоминать,но не могу не вспоминать о нем…В Москве, на Бронной, у солдата – мать…Я знаю их шестиэтажный дом,московский дом…На кухне примуса,похожий на ущелье коридор,горластый репродуктор,вечный спорна лестнице… ребячьи голоса…Вбегал он, раскрасневшийся, в снегу,пальто расстегивая на бегу,бросал на стол с размаху связку книг —вернувшийся из школы ученик.Вот он лежит: не мальчик, а солдат,какие тени темные у скул,как будто умер он, а не уснул,московский школьник… раненый солдат.Он жить не будет.Так сказал хирург.Но нам нельзя не верить в чудеса,и я отогреваю пальцы рук…Минута… десять… двадцать… полчаса…Снимаю одеяло – как легкаисколотая шприцами рука.За эту ночь уже который разя жизнь держу на острие иглы.Колючий иней выбелил углы,часы внизу отбили пятый час…О, как мне ненавистен с той порыхолодноватый запах камфары!Со впалых щек сбегает синева,он говорит невнятные слова,срывает марлю в спекшейся крови…Вот так. Еще. Не уступай! Живи!…Он умер к утру, твой хороший сын,твоя надежда и твоя любовь…Зазолотилась под лучом косымсуровая мальчишеская бровь,и я таким увидела его,каким он был на Киевском, когдав последний раз,печальна и горда,ты обняла ребенка своего.В осеннем сквере палевый песоки ржавый лист на тишине воды…Все те же Патриаршие пруды,шестиэтажный дом наискосок,и снова дети роются в песке…И, может быть, мы рядом на скамьюс тобой садимся.Я не узнаюни добрых глаз, ни жилки на виске.Да и тебе, конечно, невдомек,что это я заплакала над ним,над одиноким мальчиком твоим,когда он уходил.Что одиноктогда он не был…Что твоя тоскамне больше,чем кому-нибудь, близка…

Люблю зверье…