Дикий рейс - Владимир Билль-Белоцерковский

Он бросился к стене и с силой ударился о нее моей спиной. От удара в посудном шкафу треснули дверцы, посыпалась посуда. Удар о железную стойку пришелся по позвонку. Зверея от боли, я впился зубами в его шею.

Руки мои против воли разжались сами собой, и я сползаю, сползаю. Он хотел воспользоваться этим и повторить свой удар о стойку, но промахнулся, и мы оба упали. Голова моя ударяется о железный пол. Меркнет свет. Боцман подымается на ноги. В моем помутившемся сознании вспыхнула мысль: неужели нокаут?! Нет! Нет! И, подброшенный какой-то внутренней конвульсией, я вскакиваю на ноги, стремительно бросаюсь на врага…

О, чорт! С разбега натыкаюсь на встречный удар. Он пришелся прямо по носу. Кажется, будто треснул череп. Мутная волна подкатывает к горлу. Сломан нос… Я урод… Нет! Еще не все кончено.

Прикрыв лицо рукой, изогнувшись, я снова бросаюсь вперед и снова встречный удар, Но я пригнулся и удар пришелся мимо. Теперь я приблизился вплотную к боцману, вцепился и, подпрыгнув, изо всех сил нанес ему удар головой в лицо. Раз! Другой! Боцман покачнулся, тяжело задышал.

Он пытался оторвать меня, но я повис на, нем, как бульдог. Ему удается одной рукой обхватить мою шею. Другой он глушит кулаком снизу по лицу, по носу… Я слышу удары, но не чувствую их… Не в силах вырваться, я пускаю в ход свои крепкие зубы. Боцман взвыл и выпустил мою голову. Молниеносно обхватив его прямым поясом, я с размаху швыряю его на горящую печь. Я слышу его панический вой…

С шумом вбегают люди и видят: в дыму, и копоти два окровавленных человека, воя и рыча, катаются по железному полу.

Я лежу на койке, не могу двинуть ни рукой, ни ногой. Они крепко связаны. Хочу поднять голову и тоже не могу…

– Эй, кто здесь! – зову я и не узнаю своего голоса: глухой, тяжелый, сиплый. С нижней койки кто-то встает.

– Что такое?

– Развяжи.

– Не велено, – говорит матрос-швед. Он как будто смущен.

– Развяжи! – угрожающе настаиваю я.

– Развяжи, – советует француз.

Швед развязывает, приговаривая:

– А здорово он тебя расквасил.

– А я его?

– Родная мать его не узнает, – смеется швед.

Я доволен. Мне подают зеркало. Я плохо вижу. Чтобы посмотреть на себя в зеркало, я должен раздвинуть пальцами веки. Что такое? Кто это?! В зеркале страшная, окровавленная маска. Вместо глаз – огромные черные опухоли.

На месте, где должен быть нос, бесформенная кровавая масса. Неужели это я? Как ни готовился я к такому исходу, но на деле это оказалось страшней… Я выпускаю из рук зеркало. Я урод… Представляю себе девушек, хохочущих над моей рожей. Тоска… Да, дорого мне досталась моя победа. Я возмущен. За что все это, ведь я честно зарабатываю свой хлеб тяжелым трудом! За что?

– Спокойно! Спокойно! – удерживает меня француз. – Теперь он тебя не тронет. Кончено!

– Кончено, – повторяет швед.

– Нет, не кончено! Нет! – сипло кричу я.

Ночную вахту несет другой. Утром меня будят на работу. Тело ноет, острая боль в позвоночнике. Сдерживая стон, я подымаюсь, моюсь, с трудом глотаю чашку цикория, но жевать не могу – ноют зубы. Матросы смущенно молчаливы, но внимательны и предупредительны. Выхожу на палубу. Вдыхаю свежий утренний воздух. На мостике штурман. Из каюты боцмана, кряхтя, тяжело cтупая, выходит человек. Я ахнул… Какая-то бесформенная масса вместо головы… Огромные, выпяченные вперед губы похожи на челюсти гиппопотама. Где-то высоко, на макушке, торчит кепка, из-под которой видна марля. Да ведь это же боцман!

– Галло, красавчик! – злорадно захохотал я, приближаясь к боцману. – Продолжаем! Я еще не рассчитался с тобой!

– Но, но! – кричит боцман, отступая. – Но, но!..

Резкий свист с мостика. Штурман зовет.

– Я тебя уничтожу! – говорю я боцману. – Уничтожу! – и, повернувшись, нарочито медленно направляюсь к штурману. Ни капли смущения, ни подобия робости: теперь мне наплевать не только на штурмана, но на самого короля.

– В чем дело? – грубо спросил я, не прибавляя, как это полагается, слово «сэр».

– Капитан зовет, – ответил штурман, отвернувшись.

Капитан сидел на корме, в откидном кресле, и сосредоточенно жевал табак. При виде моей физиономии, он скорчил было гримасу, означающую улыбку, но моментально убрал ее: по выражению моего лица он понял, что улыбка здесь неуместна. Приняв обычный холодно-суровый вид, глядя в сторону, он выплюнул жвачку и для пущей важности насупил брови, выдерживая паузу.

«Ладно», – подумал я.

Наконец он произнес:

– Твое счастье, что вся эта бойня произошла в порту, где действуют законы суши, иначе бы тебе не сдобровать.

Я сделал шаг вперед.

. – Ваше счастье, – сказал я в тон капитану, – что и законы суши также на вашей стороне, иначе бы и вам не сдобровать.

Капитан грозно вскинул голову.

. – Вы видите это? – я указал на свое лицо. – Это дело ваших рук.

Мое и без того страшное лицо в настоящий момент, в припадке ярости, сделалось, вероятно, ужасным.

– Вы виноваты в этом! Вы! – наступал я, – И вы ответите за это!

– Почему я? – промычал капитан.

– Потому, что вы не изволили обратить внимание на мою жалобу. Этим вы дали боцману право издеваться надо мной. Вы, вероятно, думаете, что командуете галерой и держитесь ее порядков. Кто дал вам право так думать? – запальчиво кричал я. – Кто?

Капитан растерялся.

– Ладно. На обратном пути этого не будет, – сказал он. – Я приму меры.

– Не извольте беспокоиться, сэр, – иронически заметил я уходя, – меры уже приняты!..

Об этом разговоре я рассказал товарищам.

– Начальство бережет свой авторитет, как куртизанка свое лицо, – изрек Франсуа. – Твое счастье, что тебя некем заменить в этом глухом порту, но в Англии тебе об этом напомнит.

– Напомнят, напомнят, – повторяет Питер.

– Наплевать! – говорю я.

На берегу портовый врач, бритоголовый молодой человек с наглыми глазами, встретил меня очень весело.

– Какой национальности?

– Русский.

– Русс! А кто это вас так разукрасил?

– Боцман.

– А он кто по национальности?

– Англичанин.

– Англичанин! Здорово! Мой соотечественник… – и он весело захохотал.

– Погодите смеяться, – прервал я его. – Вот увидите своего соотечественника, тогда будете смеяться.

Доктор продолжал хохотать.

– Если вы сомневаетесь, – глухо говорю я, перегнувшись через стол, – я могу то же повторить и на вашем лице. Это будет точная копия с рожи боцмана.

– Но! Но! – отшатнулся доктор. – Я вам верю! Верю! Я, извините, пошутил… Я дам вам лекарство, – заторопился он, – которое быстро вернет вашему лицу натуральный вид.

Фальшиво улыбаясь, он сунул руку в один из ящиков своей аптеки и протянул мне горсть каких-то белых таблеток…

– Прекрасное средство, исключительное.

– Что я с ним должен делать?

– Растворять одну таблетку в рюмке с водой…

– И выпить?

– Но, но!.. Полоскать нос, то есть влить нос, а потом вылить.

– И это выпрямит мой нос?

– Обязательно! Будете благодарить.

Я благодарю его на своем матросском лексиконе, швыряю о пол таблетки и, хлопнув дверью, выхожу на улицу.

Я с любопытством наблюдаю жизнь маленького города. Но женщины, один вид которых так сладостно волнует меня, смотрят на меня с испугом, усмешкой, удивлением, словно на диковину, Я отворачиваюсь, подойдя к витрине магазина, я с проклятием отшатываюсь: в стекле, как в зеркале, отражается изуродованная рожа…

– Эх! Выпить бы! Но денег нет… – Мрачный возвращаюсь я на судно и, столкнувшись с боцманом, зловеще шепчу: – Я еще с тобой рассчитаюсь…

Снова океан. Идем в Африку. С иным чувством хожу я теперь по палубе. Команда относится ко мне с уважением. Резко изменилось и отношение начальства, хотя я хорошо знаю, что под маской сдержанности и равнодушия скрывается глубокая неприязнь. Я дышу свободней, но все же мне совсем не весело.

– Ты изменился и как будто постарел. Да и глаза у тебя злые, – говорит Франсуа.

Француз прав, я изменился, и причиной этому мой нос. Сошла опухоль, зажили кровоподтеки, ссадины и раны, и только нос потерял свою естественную форму. Он стад кривой, лежит «на борту». И всякий раз, когда я бреюсь или смотрю в зеркало, у меня портится настроение. Я не могу простить этого боцману. Правда, и ему не лучше. Он весь дергается и все еще похож на гиппопотама. Давно исчезла его волчья усмешка, но меня это не радует. Встречаясь с ним, я ребром ладони провожу по своему горлу. Этот жест понятен боцману. А ночью стоя на баке, я, нагибаясь к вентилятору его каюты, прислушиваюсь. Боцман ворочается на своей койке. Тогда я тихо поворачиваю рупор вентилятора против ветра, всовываю голову в рупор, и до ушей боцмана ветер доносит зловещий, воющий шопот: «Убью!..»

Боцман, как говорят англичане, «потерял свой нерв». Он с трудом скрывает это. Распоряжения отдает торопливо, не глядя мне в глаза. Он нервничает, льстит мне. Мы поменялись ролями. Теперь боцман служит предметом насмешек.