Что такое историческая социология? - Ричард Лахман

Историки легко могли пренебрегать Дюркгеймом, поскольку он почти никогда не ссылался на конкретные исторические события, не касался их. Вебер же, опиравшийся на широчайший круг исторических исследований, пострадал из-за того, что практически все современные историки Реформации отвергают его наиболее известный труд «Протестантская этика и дух капитализма». Фернан Бродель точно резюмирует оценку со стороны представителей его профессии: «Все историки выступают против этого остроумного положения, хотя им и не удается от него избавиться раз и навсегда: оно снова и снова возникает перед ними. А между тем это явно неверное положение» (Braudel, 1977, р. 65–66; Бродель, 1993, с. 70). В результате историки не склонны смотреть в сторону Вебера, ожидая от него теоретических или эмпирических указаний касательно других исторических изменений.

У историков репутация Маркса выше, возможно, потому, что они не считают его социологом. Но все же историки, определяющие самих себя в качестве марксистов или стремящиеся опираться на элементы марксизма, по большей части используют идеи Маркса для придания специфики своим научным работам об отдельных исторических эпохах и проблемах. Среди историков мало таких, кто воспринимал бы себя в качестве деятельного участника всеобъемлющего проекта Маркса по объяснению истоков капитализма или прослеживанию динамики капитализма в глобальном или пусть даже национальном масштабе.

Теории Маркса, Вебера и Дюркгейма вызвали вопросы также и у ученых из неевропейских стран (и у западных ученых, знакомых с историей и интеллектуальными традициями остального мира), усомнившихся в том, что та трансформация, для объяснения которой и замысливались эти теории, «напоминает “универсальную человеческую историю”» (Chakrabarty, 2007, р. 3). Вместо этого Чакрабарти, подобно другим «постколониальным» исследователям, видит в этих ранних социологических теориях и во многом из написанного с тех пор европейцами и североамериканцами «истории, которые относились к множественным вариантам прошлого Европы <…> и проистекали из весьма конкретных интеллектуальных и исторических традиций, неспособных претендовать на какую-либо универсальную значимость» (Ibid., р. xiii). Или, как выразился Майкл Даттон: «Почему если дело доходит до “азиатских исследований”, то всякий раз, когда бы ни взывали к “теории”, ее неизменно понимают в значении “прикладной теории” и наделяют ценностью лишь постольку, поскольку она помогает более убедительным образом рассказать о “реальном”?» (Dutton, 2005, р. 89). Одна из задач, которые я ставлю перед собой в этой книге, состоит в прояснении того, насколько западная историческая социология способна описывать и объяснять социальные изменения, где бы они ни происходили, а также того, как теоретическая и исследовательская деятельность ученых всего остального мира может обогащать, углублять и стимулировать социологию из Европы и о Европе.

За последние десятилетия исторические социологи сделали многое для того, чтобы сократить дистанцию между своим научным арсеналом и научным арсеналом историков. И все же эти две дисциплины пока еще не слились друг с другом. Последствия решения начинающего ученого заняться исторической социологией вместо истории и именно в этой области строить научную карьеру по-прежнему влияют на то, какого рода интеллектуалом он станет и какого рода исследования он будет предпринимать. И хотя взаимодействие между историческими социологами и историками все же имеет место, большую часть своего времени они по-прежнему проводят осваивая научный опыт и обращаясь к ученым в рамках своих собственных дисциплин. Это важно, потому что и историческая наука, и социология имеют свою историю и те интеллектуальные, институциональные и карьерные решения, которые принимались историками и социологами в прошлом, определяют сами формы вопросов, методов, данных и аргументов, задаваемых, развертываемых, анализируемых и выдвигаемых сегодня в рамках каждой из этих дисциплин. Несмотря на то что есть много историков, чьи работы оказывают влияние на социологов, и есть ряд исторических социологов, завоевавших уважение социологов, на практике в этих двух дисциплинах ученые совершенно по-разному занимаются изучением истории. Зачастую студенты бакалавриата и даже магистратуры не очень хорошо сознают эти различия, и решение о том, какой именно области придерживаться, может приниматься ими без рассмотрения всех последствий их выбора. Я написал эту книгу отчасти затем, чтобы внести ясность в вопрос, что значит заниматься исторической социологией, чтобы у читателей, рассматривающих возможность изучения именно этой предметной области, имелось ясное представление о том, как выглядит академическая карьера исторического социолога.

Чарльз Тилли удачно и точно указывает на обобщенную черту историков: они разделяют «настойчивое убеждение, что фундаментальными принципами исторической вариативности являются время и место» (Tilly, 1991, р. 87), — например, французская революция XVIII века очень не похожа на китайскую революцию XX века, потому что она произошла раньше и в другой части света. В результате большинство историков и сами себя определяют, и признаются в качестве таковых другими на основании тех конкретных мест и эпох, изучением которых они занимаются; в соответствии с этой временной и географической специализацией и строится их карьера. Границы этих специализаций совпадают с институциональными и «твердо встроены в институциональные практики, которые на каждом шагу взывают к национальному государству — о чем свидетельствуют организация и политика преподавания, приема на работу, карьерного продвижения и публикационной деятельности на исторических факультетах» по всему миру (Chakrabarty, 2007, р. 41). Академических историков повсюду в мире в наше время в большинстве случаев приглашают на работу в качестве специалистов по истории США XIX века, истории Италии эпохи Ренессанса, истории Китая XX века или в соответствии с какой-то еще пространственно-временной специализацией. Исторические факультеты будут, как правило, приглашать больше специалистов и вводить при этом более тонкие различия применительно к истории их собственной страны. Поэтому на историческом факультете в США может работать специалист по военной истории Гражданской войны вместе с десятком других американистов наряду и всего один-единственный специалист по истории Китая, а в Китае на факультете могут работать пара американистов и десяток историков, специализирующихся по какой-то отдельной династии.

Страновая специализация историков имеет смысл, поскольку к ней «привязано <…> большинство доминирующих [в их среде] вопросов из области национальной политики», вследствие чего историки пользуются «документальными свидетельствами <…> [для] установления определяющих акторов [и] приписывания этим акторам определенных установок и мотивов» (Tilly, 1991, р. 87–88). В свою очередь страновая специализация историков оказывает определяющее влияние на то, как они относятся к сравнению событий из различных стран и эпох. «У историков нет привычки, или, скорее, соответствующей подготовки, проводить масштабные сравнения или даже просто работать с общими понятиями, и зачастую они смотрят на все прошлое в целом сквозь призму того конкретного периода, на котором они специализируются» (Burke, 2003, р. 59).

Иммануил Валлерстайн в