Дворец в истории русской культуры. Опыт типологии - Лариса Никифорова

Римские дворцы также «вбирали» в себя общественные пространства – таковы дворцы Флавиев на Палатине, с базиликальными залами. Императорская власть в Древнем Риме мыслилась прямым продолжением традиций общины – важнейшие ритуалы были связаны с провозглашением императора армией, с единением императора и войска, потому и дворец был как бы частью публичного пространства, включавшего площадь, цирк, где император представал перед народом, и святилище, служившее храмом обожествленного императора [35] . Самый знаменитый пример такого сочетания – Палатинские дворцы, обращенные к Via Sacra, форумы, Колизей и мавзолей Августа в Риме, дворец Диоклетиана в Сплите, построенный по модели римского военного лагеря.

Типологически сходный комплекс топосов власти был унаследован Византией [36] , где вплоть до VII в. важнейшими формами манифестации власти были провозглашение императора армией (на военном поле Евдоме) и встреча императора с народом на ипподроме [37] . Комплекс топосов власти в Константинополе был образован Большим дворцом, ипподромом, площадями Августейоном и форумом Константина, Собором Святой Софии. Типологически сходные комплексы, генетически восходящие к модели объединения территориально разобщенных топосов власти общины, многократно воспроизведены в столичных центрах Абхазии, Армении, Болгарии [38] .

Важнейшим качественным отличием дворцов от протодворцов – элитарных частей поселений, «верхних городов», образующих часто, как и собственно дворцы, цитадель, город в городе, – является их принадлежность конкретному властителю. Дворец это место персонифицированной власти. Если первый археологический признак дворца – это монументальность (строительство из прочных материалов, требующее специальных навыков, оформление рельефами, росписями, скульптурой), то вторым признаком считаются свидетельства в пользу персональной принадлежности здания тому или иному правителю – эпиграфика и комплекс памятников монументального искусства со специфически «царскими» сюжетами [39] .

По мнению С.А. Токарева сакрализация власти вождя проявилась в трех формах: «во-первых, в сверхъестественной санкции его авторитета, как опирающегося на магическую силу, во-вторых, в почитании умерших вождей, превращенных в сильных и опасных духов, в-третьих, наконец, в выполнении вождем ритуальных и культовых функций» [40] . С этими формами сакральной легитимации власти связаны основные типы царских сюжетов: инвеститура, ритуальные портреты царей с атрибутами магической власти, жертвоприношение царя. Специфически царскими считаются сюжеты военной и охотничьей тематики: «В Египте, но в особенности в Халдее и Ассирии и еще более у Ахеменидов царская охота занимает почетное место рядом со сценами побед государей, даже принимает иногда почти иератические формы, выявляя, таким образом, сверхъестественный и символический характер подвига государя, убивающего зверя» [41] .

Система сюжетов в отделке дворцовых залов Древности преемственна по отношению к изобразительным текстам «священных мест» – храмовых и погребальных комплексов. Детально разработанная иконография императора в искусстве Древнего Рима, обнаруживающая тесную связь с царскими сюжетами Древнего Востока, легла в основу императорской тематики изобразительного искусства Византии и Европейского средневековья.

Политическая власть, как известно, основана на силе и богатстве – собственности. Между тем Древности свойственны особые представления о собственности. Как отмечал В.Н. Топоров, собственность в мифопоэтической традиции Древности мыслится как «плоть», как некое «внешнее тело» владельца [42] . С царем такие представления связывались особенно отчетливо. «Плотью» царя, его непосредственным и прямым продолжением являлся и его дом, и его царство.

В древнеиндийской концепции политической власти совпадали такие качества царя как обладание физической силой и наличие казны. Фискальная функция государства (сбор налогов) выглядела как кормление царя, сам налог как еда царя. Накопление богатств ассоциировалось с насыщением царя и с ростом его царства-«плоти». Представление об органах власти как органах тела царя, носило не метафорический, но буквальный характер [43] . Разнящиеся в деталях, но принципиально подобные представления о царстве и о дворце как «теле» царя свойственны и другим цивилизациям Древности [44] .

В Древней Индии жилище строилось как бы по чертежу вселенского тела первочеловека Пуруши – его моделью являлась мандала. Части мандалы и части жилища соотносились с частями тела Пуруши. Существовали жизненно важные, особенно ранимые части дома – в них нельзя было вбивать колышки, устанавливать столбы, так как это могло отрицательно сказаться на самом хозяине [45] .

Восприятие дворца как «тела» царя объясняет практику возведения для каждого нового царя собственной резиденции. «Существует обоснованная гипотеза, – отмечал А.В. Бунин, – о путях развития столичных городов Египта: в каждое новое царствование фараона создавали новые резиденции… Со временем новый дворец окружали со всех сторон жилые кварталы, и этот вновь возведенный городской организм срастался с остальным городом. Весьма вероятно, что колоссальные размеры Мемфиса и Фив объясняются многократным перемещением царских резиденций» [46] . Подобная практика существовала и в империях Двуречья, она имеет отношение к Римской империи, где Палатин превратился в холм дворцов. «Телесность» дворца была причиной разрушения дворцов завоевателями «до основания» как магическое подтверждение права на власть – на территорию, на подданных и, конечно, на местных богов.

Дворец-святилище в сакрально-символическом политическом пространстве Средневековья

В монотеистической культуре Средневековья изменились представления о власти и характер ее легитимации. Сакральность власти в Средневековье носила опосредованный характер – между человеческим и божественным мирами возникла дистанция. Символизм власти в Средневековье опирался на сложную категориальную иерархию аналогических отношений человеческого и божественного миров. Государственная власть и земной монарх стали знаками, отсылающими к иной реальности, к иному господству.

В Средневековье обожествлялся не конкретный правитель и его неизбежно индивидуальная магическая сила, а власть, как таковая. Монарх сам по себе только человек, но, став императором, он занимал место в иерархии власти и становился образом, «живой иконой» абсолюта. «Средневековые китайские историки могли без риска для себя утверждать, что в истории «Поднебесного мира» девять императоров из десяти были тиранами или тупицами… Имперская государственность искала свое основание непосредственно в эффективности символического действия и не отождествляла себя с какой бы то ни было социальной или даже этнической средой» [47] . С.С. Аверинцев отмечал, что власть в Средневековье, которая мыслилась данной свыше, «принимает характер силы, приложенной к обществу “извне”. “Ниоткуда” – “свыше” – “извне”: три пространственные метафоры, слагающиеся в один ряд» [48] .

На смену дворцам обожествленных правителей Древности пришли Священные дворцы Средневековья, места обожествленной государственной власти. Средневековые дворцы Восточных империй, с торжественными залами и до мелочей отработанными церемониями «государственного священнодействия», были, как и храмы, символическим воспроизведением небесного, божественного порядка.

Если дворец Древности мыслился как второе тело правителя, как его непосредственное продолжение, то дворец Средневековья являлся одним из знаков власти, подтверждающим монарший сан. Так, византийский титул «порфирородный» «… концентрировал внимание не на том, что дитя монарха – «царской крови», но на том, что оно рождено, согласно обычаю, в Порфировом покое императорского дворца, так что уже его рождение было введено в круг сакрально-политической обрядности, совершалось «по чину». … Достоинство сана важнее достоинства рода» [49] . Дворец стал своего рода инсигнией, обеспечивающей родовитому и безродному, иноземцу или уроженцу империи, сыну монарха или узурпатору переход в новое качество.

Близость форм храмовой и дворцовой архитектуры Средневековья, неоднократно отмеченная исследователями, укоренена в символической аналогии небесной и земной властей. Для христианского мира прецедентом такой близости стало ветхозаветное предание о строительстве Соломоном дворца по образу и подобию храма (3 Цар., 6–7). Известные параллели этой близости составляют неоднократные превращения дворцов в храмы и монастыри в Японской культуре («Храм Феникса» в Удзи, «Золотой павильон» в Киото), дворцы – храмы Чингиз-хана и Угэдэй-хана в Каракоруме [50] , дворцы-монастыри богдо-гогэна в Их-Хурэ [51] .

Теократическая концепция власти Средневековья предполагала в идеале существование государства=церкви – единого мира верующих, единой империи, всемирной и универсальной во главе с Богом на небесах и его наместником на земле – китайским или византийским императором, арабским халифом, султаном, монгольским богдо-гэгэном. Власть средневекового монарха, как бы ни была велика его империя, не являлась суверенной в том смысле, что источником власти и ее абсолютным воплощением являлся только Бог. «Лишь Христос – безусловно легитимный владыка… Любая иная власть рядом с этой безусловностью условна, как условен условный знак» [52] .