Завещание барона Врангеля - Вениамин Кожаринов

— Да, но каким образом я приобщусь к «славе»? — удивился Иванов.

— Вы могли бы сегодня… сейчас встретиться с казаками.

— Вы отдаете себе отчет, чем я рискую?

— Еще бы! Мне ли не знать, как трудно простому смертному искать расположения у царей. Путь к ним труден, но у вас нет выбора. Итак, мои товарищи ждут нас на толкучем рынке. Для пущей секретности они изображают из себя торговцев рунами…

Егерь решился. Ссылки на Бенкендорфа оказалось достаточно, чтобы начальник полицейского участка освободил есаула под ручательство Иванова.

На толкучем рынке, оглушаемый кудахтаньем кур и визгом поросят, егерь едва поспевал за широко шагавшим казаком, продиравшимся сквозь разношерстную базарную толпу торговцев и барыг. Не прошло и получаса, как небо затянуло багровыми тучами. Стало темно, назревала гроза.

Иванов забеспокоился:

— Сударь, мы исколесили весь рынок… А ну как ваши товарищи уже отбыли в войско?

— Напрасны ваши волнения. Казаки хитры. Где мы их не увидим, там они нас все равно заприметят. Однако вы сопровождаете меня словно под конвоем. Это может их смутить. Оставшись один, я скорее нашел бы своих товарищей.

— Ни в коем случае! Вы хотите меня погубить?

— Как знаете… Экая напасть, ваше благородие! Только что я их видел… Стойте здесь, а я в момент договорюсь с казаками и призову вас к себе.

Не успел егерь что-либо возразить, как есаул был таков. Какое-то время Иванов видел его мелькавшую шляпу над головами торговок, но скоро потерял ее из поля зрения. Между тем ловкий обманщик был за пределами рынка. Окликнув извозчика, он сунул ему в руку рубль и грозно крикнул: «За заставу!»

Санкт-Петербург, 20 октября 1826 г.

Вчера Николай получил записку от петербургского митрополита Серафима. Его преосвященство сообщал, что третьего дня к нему из Вологды поступил пакет, внутри которого был другой, предназначавшийся «по секрету» императору. Только что Николай ознакомился с содержимым этого послания. Недолго думая, он в ярости бросил письмо на пол.

— Доколе сумасшедшие будут преследовать меня доносами?! — визгливый голос Николая нарушил тишину дворцового кабинета. Вслед за тем император рванул стоявший на столе колокольчик…

— Дибича ко мне! Срочно! — приказал он вошедшему флигель-адъютанту. Офицер хотел поднять оброненное императором письмо, но, увидев на лице Николая свирепую гримасу, сделал «кругом».

Дибич недоумевал: зачем император вызвал его к себе, коли со времени их последней встречи прошло менее суток. Войдя в царские покои, начальник Главного штаба понял, что Николай в прескверном настроении. В его глазах Дибич уловил беспокойство, свойственное скорее простому смертному, нежели монарху.

И впрямь, Николай начал разговор как равный с равным:

— Я пригласил тебя, Иван Иванович, по делу совершенной секретности. На карту поставлено больше, чем репутация… Хочу поговорить именно с тобой, ибо в те дни ты действовал, как мне кажется, исключительно по долгу присяги!

Николай взял Дибича за локоть и проводил вглубь кабинета, где они оба сели на диван.

— Скажи, генерал, возможно ли, чтобы разум оставил сразу столько людей?.. Можешь ли ты поручиться хотя бы за себя? — Он испытующе посмотрел в глаза Дибичу. — Был ли ты во здравии у смертного одра брата?

Дибич ожидал худшего, и теперь у него отлегло от сердца. Он давно заметил: император болезненно пристрастен к слухам о насильственной смерти Александра. Некоторым образом в этом был повинен сам Дибич, не упускающий случая, чтобы информировать Николая об очередной листовке, в которой так или иначе муссировалась таганрогская трагедия.

— Ваше величество, полагаю, здоровее меня в те дни не было человека во всей армии. Помнится, под Балаклавой я простоял на ветру без бурки целый час — и хоть бы что!

Николай покачал головой.

— Нет, Иван Иванович, я не о том… Чужие края, климат… смерть Саши… Согласись, все это тяжко для ума! И это письмо… Почему ты столь скупо изложил в нем матушке события последних дней жизни брата? Ведь ты был рядом с ним до смертного часа! — Николай исподволь наводил Дибича на откровенный разговор.

— Князь Волконский сделал это допрежь меня, — хотел было оправдаться Дибич, но император перебил его:

— При чем тут князь! На-ка вот лучше почитай…

Дибич ознакомился с письмом, полученным Николаем от Серафима.

— Абсурд! — император был явно расстроен. — Какой-то казак знает про «это» больше, чем весь штат придворных!

— Ваше величество, этот есаул был арестован мной еще в Таганроге, но, к сожалению, бежал… Я тогда же доложил о происшедшем его высочеству в Варшаву, — Дибич врал напропалую, считая, что Николай не придаст значения такой мелочи.

— Константину? — Николай пытался уразуметь, какое отношение ко всему этому имеет отрекшийся от престола брат, словно позабыл, что в недавнем прошлом сам присягнул ему как законному наследнику престола.

— Ваше величество, — продолжал Дибич, — измышления казака о таганрогских событиях не стоят выеденного яйца. Что касается другой части доноса, то в ней есть резон. Атаман Матвеев — плебей! — Дибич обрадовался случаю попрекнуть предводителя черноморских казаков в низменном происхождении. Заодно и уйти от щекотливой темы.

— Дался тебе сей атаман! Наши родовитые офицеры из Гвардии, чьи титлы идут почитай с рюриковых времен, показали себя под перстом великого Петра наихуже презреннейших из холопов! Я знаю: казачьи старшины самочинно жалуют себя казенными землями. Надо бы заняться ими, да все недосуг. Казаки — само собой, но есаул это особо! Ты, кажется, со мной не согласен?

Дибич не хотел впутываться в дело очередного доносителя. Его интересовала интрига куда более значительная. В Главный штаб поступили сведения о том, что генерал Ермолов по-прежнему благоволит к декабристам, а посему стоит ли ему и далее оставаться в должности командующего Кавказом — тем более что после известных событий гуда был отправлен крамольный Черниговский полк и полк, сформированный целиком из восставших солдат и офицеров.

Пока Дибич размышлял таким образом, Николай взял со стола тисненую золотом папку, куда дежурные офицеры ежедневно клали для ознакомления документы, и вынул из папки очередную бумагу. Дибич понял, что Николай не отпустит его за просто так.

— Давеча мне доставили еще один пасквиль… Прочти-ка его вслух, а то, я вижу, тебе нейдут на ум мои подозрения!

Дибич принял из рук императора лист, на котором в левом верхнем углу была сделана приписка: «Иван Соколов, 40 лет, уроженец Нижегородской губернии, из церковников. Капитан лейб-гвардии Казачьего полка. За упуск арестантов из гарнизона в 1808 г. бит шпицрутенами. В 1819 г. разжалован в рядовые за дурное поведение».

Дибич глянул мельком на императора. Тот стоял, опершись мощными ягодицами о край стола. Руки его лежали на груди крестом.

Дибич начал читать:

— «Уважаемый Ерофей Андреевич! Войско наше расположилось в сорока верстах от Москвы, по Петровскому тракту. Надобно сперва сказать насчет дороги, кою здесь строят… Каждая ее верста обходится казне по пятидесяти тыщ серебром. Солдату в день дают на вино и говядину…»

— Опусти это… — Николай недовольно поджал губы. — Читай, где подчеркнуто!

Дибич скользнул взглядом вниз по странице. Красная полоса начиналась с середины строки:

— «…я вам скажу по секрету об Александре Павловиче и кончине его. Все, что прежде вам сообщали, враки. От сержанта, который всегда находился при дворе, знаю доподлинно, что произошло на самом дело. Не доезжая Таганрогу, мост на реке был подпилен, чтобы государю была кончина жизни. Но какие-то господа сказали ему: не езди государь! Царь ослушался. Как въехал на мост — так и провалился. Все же кучер государев сумел назад повернуть. Но там его уже поджидали. Оглушили, иссекли грудь и тело — вот его кончина. Известно, куда след идет… Однажды граф Воронцов сказывал государю: что ваш род Романовых! Он существует двести лет, а мой столько-то сот. Так мне и должно быть царем, а ты самозванец. Этот граф установил закон масонской веры и закон республики. Он знал, что Константин Павлович не может быть государем, но хотел, чтобы солдаты присягнули преклоненному знамени, а потом это знамя развернули бы, а оно республиканское. Ничего возвернуть уже было бы нельзя, а солдатам гвардии прислали за верность по 500 рублей и вольные паспорта. Но этого Бог не допустил…»

На этом красная черта обрывалась. Дибич был в недоумении: ум его не привык выходить за пределы понятных определений о «врагах» и «друзьях», а в пасквиле и те и другие смешались воедино. Домысливать что-то сверх очевидного у Дибича не было ни желания, ни изворотливости ума.

— Не слишком ли много, Иван Иванович, совпадений в разных доносах? — Николай продолжал гнуть свою линию. Император заранее решил поручить дело есаула Дибичу, хотя само собой напрашивалось, что сподручнее было бы заняться им ведомству Бенкендорфа. Тут у Николая были свои мотивы… При всем уважении к шефу жандармов император помнил, что тот служил в юности флигель-адъютантом Павла I. Но молодого прапорщика опекал не столько Павел, сколько его властолюбивая супруга Мария Федоровна. Николай был неплохим психологом и понимал, что ранние привязанности очень крепки. Попечительство ныне вдовствующей императрицы вряд ли забыто Бенкендорфом, а посему Николай опасался, что от него подробности есаулова дела дойдут до матери. Против этого у императора были весьма веские основания.