Твой час настал! - Федор Шахмагонов

— Под пыткой и не то покажут!

— Под пытками? — вскричал Татищев. — А вот поставим перед вами Бучинского, что тогда говорить?

— И тогда скажем и сейчас говорим. Вины короля перед московской стороной ни в чем не видим, вся вина за вами. Вы побили польских людей, а не польские люди — московских.

Татищеву не впервой резать поперек правде. Резал он, как вздумается:

— Король Жигмонт подставил нам царем Расстригу, он же к нему и послов шлет. И Расстрига не государь и вы не послы!

Гонсевский обратился к Мстиславскому:

— Дмитрия венчали на царство московские люди, а не король. Разве не видишь князь, что груб твой боярин и не научен с послами говорить!

Мстиславский попытался отвести обвинение польских послов:

— Никогда Расстрига не решился бы вступить на Русскую землю, если бы король не дал бы ему польского войска.

Гонсевский рассмеялся.

— О каком войске, ты говоришь, князь? С вашим Дмитрием пришла ли тысяча волонтеров, коих собрал Юрий Мнишек вопреки воли короля? Неужели Московское государство покорилось этакой горстке поляков?

Мстиславский все же пытался переговорить польского посла.

— Король Жигмонт задумал воевать не польским войском, а послал Вора бунтовать чернь.

Гонсевский и Олесницкий переглянулись, опять же, посмеиваясь. Ответил Гонсевский:

— По нашим обычаям, ваша милость, князь Мстиславский, как бы глава сената. Обидно слышать от него неправду. Ваша милость, могли бы вспомнить, как его огромное войско было разбито воинством Дмитрия, а сам он едва не лишился жизни. Нам говорили, что было у тебя, князь восемьдесят тысяч ратных людей, а у Дмитрия около тысячи польских волонтеров и несколько тысяч казаков. Хотелось бы знать, по какой причине столь огромное войско не устояло перед горсткой волонтеров и казаков?

Вмешался Татищев:

— Оставим говорить о наших людях, поговорим о ваших. И у вас в королевстве непорядок. Сегодня бунт против короля.

— У нас страна свободная. Мы можем спорить с королем, но убийц ночью к нему не подсылаем, а вы воровски ночью убили царя, коему присягали и крест целовали. Он ваш государь, и это дело вашей совести. Мы нисколлько не жалеем этого человека. Вы видели, как он нас, послов, унижал. Но зачем же вы убивали польских гостей? Вы многих убили, перемучали, разграбили, да еще и нас виноватите.

Татищев и здесь нашелся:

— То не наше боярское дело. Гостей убивали московские люди за то, что досадили своим нахальством.

Нет, не с польскими вельможами спорить Татищеву. Гонсевский тут же ухватился за его слова.

— Пусть и правда, что чернь виновата, но с послами говорит не чернь. Вот и покажите, что вы не злоумышляете на нас послов и на польских гостей. Отпустите с нами Мнишка, его дочь и всех польскихъ гостей, а мы по прибытии к его величеству королю, будем стараться смягчить его гнев. Если вы нас, не по христианскому обычаю задержите, то оскорбите короля и Речь Посполитую. Тогда уже трудно будет вам на чернь ссылаться.

Мстиславскому не по нраву утяжелять спор, а отвечать послу нечем. Он вздохнул и примирительно молвил:

— Все это содеялось за грехи наши! Вор этот и вас и нас обошел!

Олесницкий сделал вид, что с трудом удерживается от смеха. Мстиславский неосторожно добавил:

— Вот перед вами Михайло Нагой, родной брат царицы Марфы и родной дядя истинного царевича Дмитрия. Он вам подтвердит, что на царство пришел вовсе не Дмитрий. Настоящий Дмитрий похоронен в Угличе. За его телом поехал митрополит Филарет, чтоб похоронить его рядом с отцом, царем Иваном Васильевичем.

Гонсевский руками развел и  с откровенной насмешкой спросил:

— А где же был Михайло Нагой, когда другой человек назвался его племянником? Радовался, что лже-царь сказал ему боярство? Оставим пустой спор! Поглядим, способны ли московские бояре поступать по христиански.

Мстиславский встал, давая знать, что переговоры закончились, заключив их словами:

— Вашу просьбу от отпуске посольских людей мы доложим государю и дадим вам ответ.

Шуйский входил в роль царя. Не перебивая бояр, высоко поставив голову, благоволил слушать. Выслушав, недовольно промолвил:

— Долго и попусту с ними препирались. Отпусить их  к королю, — королю руки развязать. Пока они здесь, и послы и гости, король войной не пойдет. С Мнишком поступить так: дочь ему вернуть, а все их имущество забрать в казну. Держать подальше от Москвы без пересылок с королем, пока  не вернет всего, что ему дадено Расстригой, а у Маринки взять клятву, что не будет зваться царицей Московской. 

Синклит боярский в том же составе, что беседовал с послами, призвал в Посольскую избу  Юрия Мнишка. Едва его ввели на него набросился Татищев.

— Вот он вор из воров вор! Тесть Расстриги! Поглядим каков он не на пиру, а на расправе. Ишь наметился всю Северу и Смоленск себе приспособить. Волк — костью подавился. За свою селедку половину Московии возжелал.

— Почему же за селедку? — подыграл Дмитрий Шуйский.

Татищев охотно разъяснил:

— А потому, как у его дочери ни сисек, ни жопы. Подержаться не за что, а гляди, сколько плачено.

Дмитрий Шуйский не угомонился:

— Сказал бы о другом. Польские паны сказывали, что этого бобра собирались за долги судить.

Татищев тяжело вздохнул.

— До се убиваюсь, что не подвернулся мне этот бобр под руку. Отправил бы я его вслед за зятем в преисподнюю, чтобы черти там и из него сало вытопили.

Мстиславский велел всем садиться и спросил:

— Готов ли ты Юрий Мнишек ответ держать?

— Не те вы люди, — ответил Мнишек, — чтоб я перед вами ответ держал. А вот вы готовы ли к ответу перед Богом и королем за свои несправедливости и грубости?

Татищев, словно бы, того и ждал.

— Бога не касайся, а король твой — нам не король.

Мстиславский продолжал:

— Первый тебе спрос, Мнишек: каким обычаем явился к тебе человек, всклепавший на себя имя царевича Дмитрия, сына нашего царя Ивана Васильевича?

— Не ко мне он явился, а к князю Адаму Вишневецкому.

— И князь Адам поверил?

— Как не поверить? Кто бы дерзнул из московитов, у которых Бог и царь на равных, назваться царским сыном? Первый же москаль его изобличил бы. К князю Адаму приходили многие московские люди и все признавали в Дмитрии царского сына. И в Самбор являлись московские люди и все признавали. Что говорить про Самбор и Краков, его в Москве все признали за царского сына. И ты, князь, признал!

Вмешался Татищев:

— Ты опять за свое, что  Расстрига был царевичем.

— То не мне рассудить, а вам московские бояре. Я со своей дочерью ему не набивался, это вы, московские бояре, торопили меня со свадьбой. Вы прислали к нам посольство сватать мою дочь за вашего царя. Вы нас уверяли, что он и есть прирожденный государь. Вы обманули нас, а не мы вас!

Татищев пригрозил:

— Ты не очень-то разговаривай! Ты перед нами на расспросе, а не мы перед тобой!

Мнишек был искусен в словесной перебранке. Не сдавался.

— Мы пришли к вам, как к друзьям, а вы поступили, как не поступают разбойники. Сколько теперь в Польше вдов и сирот? Денно и нощно будут они  взвывать к отмщению. Вы положили меч меж польским королевством и Московией. Есть Бог на небесах, он все видит. Он праведен и ревнив. Он не оставит без наказания убийц и взыщет на вас и на детях ваших.

Мстиславский  погрозил пальцем.

— Не об том ты речь заводишь, не для того ты позван, чтобы тут пустые речи говорить. Мы с тебя хотим взыскать все, что твой зять пересылал тебе и твоей дщери. Сколь передано жемчугу, камней и всякого узорочья, сколь потрачено на тебя, — все возвернешь! А еще дашь слово и крестное целование, что дщерь твоя и никто из ее рода не станет претендовать на царство, и вы с дщерью будуте стараться примирить с нами короля. Или положишь на сем крестоцелование, или остаться тебе навеки в заточении.

Оробел бы Мнишек, по нраву своему взмолился бы перед русскими боярами, да умел увидеть, что ничего у них не вымолить. Со смешком отвечал:

— Знать бы, вашим милостям, бояре: каждый может отдать только то, что у него есть, а чего нету, как отдать? Где жемчуга, где камни, где узорочье? Все это вы уже отняли у моей дочери, прихватили и то, что имелось у ее боярынь и прислуги. Осталась она в ночном платье, а по вашему в одной срачице. Я и польские гости  знаем, что отнятые у нас драгоценности и платья не в казну пошли, а оказались на боярских женах.

— Ты еще смеешь нас упрекать! — вскричал Татищев и, поднявшись с лавки, замахнулся на Мнишка.

— Остудись! — остановил его Мстиславский. — Посидит бобр на хлебе и воде, вспомнит, что еще не вернул в казну. На то тебе наш боярский приговор, Мнишек: ты остаешься здесь, пока мы не узнаем, как можно будет сойтись с королем, а ты уплатишь, что тебе передано из царской казны.