Разин Степан - Алексей Чапыгин

— Пляши, сатана!

Юродивый завертелся по горнице, горб его, подбрасывая крест, ходил ходуном, моталась седая борода, каким-то ржавым голосом старик напевал:

Жили-были два братана,Полтора худых кафтана,Голова на плахе,Кровь на рубахе.Мясо с плечСтали сечь!Ой, щипцы да клещи,Волоса да кожа, —Неугожа в кровиПокосилась рожа!Зри-ка, жилы тащат.Чуешь? — кости трещат.

И тихо-тихо продолжал:

Две сулицыТри сафьянных рукавицы.Дьяк да приказной,Перстень алмазной…Чет ударов палача —Бьют сплеча!Сруб-то в мясе человечьем,Тулово с увечьем…Кости, кости, —Ворон летит в гости.Кровью политый воз,Под пятами навоз,Идут в кровь, как в воду, —Честь сия от бояр народу!Аминь…

— Дьявол! Худо пляшешь!.. — Гость было сбросил саблю на скамью, выдернул ее из ножен, и тяжелые сапоги с подковами лихо застучали по горнице, Он свистел, припевая:

Гей, Настасья,Эй, Настасья,Отворяй-ка ворота!Распахни и со крыльцаПринимай-ка молодца!У тебя ль, моя Настасья,У тебя ли пир горой,У тебя ли пир горой,Воевода под горой.До полуночной поры,Гей, точите топоры!..Воеводу примем в гости,Воронью оставим кости.Ай, Настасья!Гей, Настасья!..

Вторя свисту казака, сабля посвистывала, описывая круги. Старик испугался блеска сабли и разбойных посвистов, залез под стол. Казак, сделав круг по горнице, приплясывая, вернулся к столу. Неожиданно тяжелая рука с саблей опустилась на стол. Дубовый стол, разрубленный вдоль, зашатался и крякнул, доска распалась от удара — сабля глубоко врубилась в прочный дубовый столешник. От треска, стука и звона посуды, брызнувшей искрами со стола, проснулась пьяная женщина, приподнялась на постели, спросила:

— Дедко, где звонят?..

Испуганный юродивый, привыкший к шуткам, не мог не пошутить, ответил:

— У Спаса, Ириньица!

По полу валялись огарки сальных свечей и дымили; колеблясь, светили только лампадки у образов.

Притопнув ногой, казак с размаху воткнул саблю в стену; сабля, сверкая, закачалась. Сам он сел на скамью, тер лоб и ерошил кудри. Старик выполз из-под стола, собирал огарки свечей, битую посуду, яндовы и чаши. Сдвинув разрубленную доску, расставил посуду; заглянул в кувшин с медом, устоявший и целый:

— Оно еще есть, чем кружить голову и сердце бесить… — и робко сказал гостю: — Я, гостюшко, такие песни не мочен играть…

Гость сидел, свесив голову, рвал с себя одежду, бросал на пол. Старик осторожно, как к хищному зверю, подполз, стащил с гостя тяжелые сапоги, приговаривая:

— Водки, вишь, на радостях глупая жонка добыла с зельем табашным… Бьет та водка в человеке память.

Казак встал тяжелый, глаза потухли, а рот на молодом лице кривился, и зубы скрипели. Старик быстро исчез с дороги. Казак прошел и рухнул на кровать. Юродивый прислушался. Казак, приказывая кому-то во сне, Громко засвистал:

— Пала молонья, гром прогрянул…

Старик нашарил дверь из горницы, но скоро вернулся, и его валеные тупоносые уляди[16] прошамкали в прежний угол; он сел допивать уцелевший мед.

— Эх, молодец-молодой, грозен! Да не тот жив, кто по железу ходит, а тот, вишь ты, жив, кто железо носит… Из веков так.

4

Сумеречно и рано. Перед Кремлем в рядах идет торг. Стоят воза со всякими товарами. Площадной дьяк с двумя стрельцами ходит между возов в длиннополой котыге[17], расшитой шнурами; на голове бархатный клобук, отороченный полоской лисицы. Дьяк собирает тамгу[18] на царя, на церкви и часть побора с возов — на монастыри. Звенят деньги.

Впереди рядов, ближе к Кремлю, палач — в черной плисовой безрукавке, в красной рубахе, рукава рубахи засучены, — приготовился сечь кнутом вора.

Преступник, в синих крашенинных портках, без рубахи, стоит пригнувшись, дрожит… В ранней прохладе от тощего тела, вспотевшего от страху, идет пар. На впалой груди на шнурке дрожит медный крест.

— Раздайсь, люд! — кричит палач, бородатый парень, которого еще недавно видели приказчиком в мясных рядах. Он неторопливо сдвинул на затылок валеную шляпу, зажал в крепких руках, почерневших от крови, кнут и передвинул крепкую нижнюю челюсть: зашевелилась окладистая борода. Ворот рубахи у палача расстегнут, виднеется на широкой волосатой груди шнурок креста. — Ты, голец и тать, спусти из себя лишний дух!

Преступник пыжится, от натуги багровеет лицо, а толпа гогочет:

— Сипит, худо!

— А ну, попробуй, ино жидким пустишь!

— Не с чего нынче.

— Держись!

Палач шевелит кнут, распутывая движением руки на конце кнута кисть из воловьих жил.

— Тимм! Тимм! Тимм! — звенят в воздухе литавры.

Народ расступается, иные снимают шапки:

— Боярин!

— Царя с добрым днем чествовать!

— Эй, народ, — дорогу!

Через площадь проезжает боярин, черная борода с проседью. Боярин бьет рукояткой кнута в литавры, привешенные к седлу, лицо мрачное, на лице густые черные брови, из-под них глядят круглые ястребиные глаза; он в голубой бархатной ферязи, от сумрака цвет ферязи мутно-серый, на голове клобук, отороченный соболем.

Боярина по бокам и сзади провожают холопы. Огонь факелов колеблется в руках челяди, мутно отсвечивая в драгоценных камнях ферязи боярина и на жемчугах, заплетенных в гриве коня:

— Воевода-а!

— То хто?

— Князь Юрий Олексиевич[19]!

— Ен Долгоруков — тот?

— Тот, что народу не любит…

— С дороги, людишки!

Свищет кнут… После десяти ударов преступник шатается. Кровь густо смочила опушку портков.

— Стоя не осилишь, ляжь! — спокойным голосом, поправляя рукава распустившейся рубахи, говорит палач.

Преступник охрип от крика; он покорно ложится, ослабел и только шевелит губами. Бородатый дьяк с гусиным пером за ухом, обросшим волосами, как шерстью, с чернильницей на кушаке, считая удары, подал голос:

— Полно-о!

Подвели телегу. Помощник палача в черной рубахе, перетянутой сыромятным ремнем, поднял битого, взвалил на телегу. Преступник моргает слезливыми глазами и чавкает ртом:

— Пи-и-ить…

Палач делает шаг, не глядя грозно кричит на толпу:

— Раздайсь! — и щипцами откусывает преступнику правое ухо.

Тот, не чувствуя боли, шепчет внятно:

— Пи-и-ить!..

Дьяк машет мужику в передке телеги, говорит битому:

— Не воруй! Левое ухо потеряешь…

— Поглядели бы, крещеные, что уволок-то парень? Курицу-у…

— Да, суды… тиранят народ!

5

Недалеко от битого места дерутся две бабы. У них в руках было по караваю хлеба. Теперь хлеб затоптан в песок, а бабы, сорвав с головы платки, таскаются за волосы, шатаясь, тычутся в толпу. Толпа науськивает:

— Белобрысая, ты за подол ее, за подол!

— Кажи народу ее подселенную!

— Черная жонка, вали ее, дуй коленкой-то в пуп! В пуп, чертовка, да коленкой, — э-эх!

— А не, робята! Русая забьет. Страсть люблю у жонок зады — мякоть…

— Лакомый, видать, снохач?

— Зады у жонок… я знал одну…

— Беги!

— Площадной дьяк!

— Не кусит! Чего бежать?

Дьяк со стрельцами подходит не торопясь. Бабы лежат, лежа, держат одна другую за волосы, плюются и языки высовывают.

— Эй, спустись, кошки!

Бабы не спускаются. Дьяк говорит стрельцам:

— Берите-ка на съезжую!

Бабы вскакивают, подбирают волосы, одергивают сарафаны. Одна, тощая, с желтым лицом, кланяется:

— Господине, дай молыть?

— Ну!

— Да как же, господине, она моему мужу передом, все передом угобжает — без ума мужик стал!

Другая тоже кланяется:

— Господине дьяче, она жена ему постылая, на всех лжет, а у самой жабы в брюхе квачут и кулькают. Чуять ее страшно, болотной тиной смородит, икота у ей завсегда…

— Ах ты сволочь, перескочи твою утробу! Да я тебя…

— Вот, господине дьяче, вишь, кака она привязучая!

— Робята, разведите их дале врозно да в зад коленом, — говорит стрельцам дьяк и идет в толпу, громко выпуская из себя газы.

— Будь здоров, дьяче! — слышится голос.

Дьяк отвечает строго, чувствуя насмешку:

— Поди, постов не блюдете? А я блюду, — с редьки это у меня по брюху ходит.

Он обошел ряды возов и, не видя того, с кого можно взять тамгу, исчез. Толпа шатающихся праздно прибывает. В толпе появился татарин. На худощавом рябом лице горят зоркие глаза; татарин — в синей ермолке, в серой чалме, в желтом бархатном зипуне, в зеленых чедыгах с загнутыми носками, с мешком в руке.

— Купим соли, урус? Купим соль! — И трясет мешком.

Народ лезет к татарину, покупая, дивится, что дешево:

— Да где ты добыл, поганый, соль?

Татарин запускает в мешок большие руки, пригоршнями мерит соль, а берет за фунт грош…

— У нас на Казань нет бояр, нет Морозов, нет Плещеев, на Казань соль три пригоршни — грош… А был на Казань князь, татарский князь, соль дорожил — народ не давал, рубили ему башка, соль дешев стал!..