Прилив - Сэм Льювеллин

Зеленеющая полоска острова Ре проплывала справа по борту так близко, что мы могли сидеть в его основании белый склон берега. Если бы эхолот работал, то его эхо возвращалось бы немедленно, так как морское дно поднималось тут в направлении плоского берега, где производители мидий и устриц откармливали свою продукцию. Но эхолот вышел из строя, как и прочая электроника. И мы на ощупь продвигались от бакена к бакену, пока впереди не показались упирающиеся в небо хлебные элеваторы Ла-Рошели, прошли под мостом, перекинутым с материка на остров Ре, перемещаясь влево, в воронку гавани, мимо леса мачт в новом портовом бассейне «Минимес», к пилонам входа в Старый порт. Небо за кормой стало красно-полосатым, словно кровь, стекающая в лужу. Красные огоньки буйков пронзали темноту.

Я без восторга ожидал швартовки.

Призрак бриза протолкнул нас в узкие ворота: пилон «Святок Николай» — справа по борту, пилон «Цепь» — слева. «Аркансьель», лишенный энергии двигателя, продрейфовал в мелкую бухту, к скоплению яхт, пришвартованных к понтонам.

Грязь, скопившаяся под каменными арками набережной, испускала зловоние. Мы повернули вправо, прошли открытые шлюзные ворота «Бассэн а Фло» и быстро повернули к стенке причала Тибо Леду. Ян, бывший такелажник «Кракена», словно стокилограммовый кот, вспрыгнул на понтон и пришвартовал яхту. Голоса людей и гул машин, стелясь по воде, доносились с высоких темных набережных.

Сердце мое вдруг заколотилось от внезапного острого ощущения земли, множества людей и килей, развернутых в безбрежную даль моря. Мышцы, которыми обычно пользуются на суше, растягивали мое лицо в широкую улыбку.

В последнее посещение Ла-Рошели я был Сэвидж — знаменитый судостроитель, морской герой международного значения, внезапно объявившийся для переговоров со своим старым другом Тибо, вместе с которым участвовал в гонке «Бауле-Дакар». Это было год назад. Мы пили аперитив в кафе «Норд» вместе с рыбаками, и Тибо показал мне свой новый ресторан в другом, фешенебельном районе. «Единственный благопристойный ресторан во всей этой проклятой ловушке для туристов», — сказал Тибо. Ресторан, о котором он мечтал с детства.

Мои ботинки выбили на понтоне тяжелую барабанную дробь, после чего я поднялся по пандусу[6]и окунулся в мир.

В нем были люди. И автомобили. Они вихрем проносились мимо меня в головокружительном ярмарочном водовороте огней и звуков. А я стоял, оперевшись о парапет набережной, в ожидании, когда все это перестанет кружиться в моих глазах.

Возвращение на берег всегда приносило мне отголосок ощущения, которое я испытал еще десятилетним ребенком — ирландцем в английской школе, занимаясь боксом в группе для детей младше одиннадцати лет. Стоя в свете прожекторов на ринге перед началом боя, я не сознавал ничего, кроме того, что пересек невидимую грань нового мира; где правят иные законы. Здесь нужно было блокировать враждебный ропот толпы, не допускать обморока и действовать на свой лад и самому.

Головокружение прекратилось. Я сунул руки в карманы и побрел по набережной к огням ресторанов и кафе.

Все выносные столики были заняты. Дул легкий, ветерок, и вечер был теплым. Со всех сторон я ощущал на себе быстрые взгляды официантов, пренебрежение на их лицах. В окне кафе перед моими глазами предстал освещенный фонарями неуклюжий призрак, одетый в грязный непромокаемый костюм. Одна брючина была порвана и развевалась над ботинком. Волосы, жесткие от соли и дизельного топлива, торчали словно иглы дикобраза. Лицо представляло собой в основном обгоревший на солнце нос и покрытый рыжеватой щетиной подбородок. Глаза горели красными огоньками.

Окно на поверку оказалось зеркалом. А призраком — я сам.

Из последних сил я продолжал идти по мостовой к сумбуру вывесок на фасаде. «Андре», «Микс Грилл», «Вест бюргер» — гласили они. В дальнем конце горизонтально установленную аквамариновую литеру "Т" пересекала неоновая надпись «Чез».[7]Я прошагал мимо вынесенных на тротуар столиков и вошел внутрь.

Скатерти были белоснежными. Столики — полны яств, весьма дорогостоящих на вид. Часы на фортепьяно в дальнем конце зала показывали десять минут девятого. Словно из-под земли вырос и направился ко мне коренастый мужчина в голубой куртке, со смуглыми, торчащими из голубых рукавов руками. Лицо его загорело от ламп солнечного света и было куда темнее рук; он улыбался не затрагивающей скул улыбкой.

— Бонжур! — промурлыкал он.

Его все примечающий взгляд метрдотеля порхал направо и налево, осматривая столики по обе стороны зала.

— Добрый вечер, Жерард! Хозяин дома? — спросил я.

Смуглый мужчина остановился как вкопанный, словно врезался в зеркальную дверь.

— Мик Сэвидж! — воскликнул он. — Боже мой!

Его руки вспорхнули к губам.

— Хозяин дома? — повторил я вопрос.

— Минуточку, — сказал он.

Род Сэвиджей происходит от англо-ирландцев, и прежние его поколения в поисках знатности и денег часто выходили замуж и женились в Континентальной Европе. Друмкарти, наш фамильный замок, находился в пяти милях выше по течению реки от невзрачного маленького домика, где жила моя мать. В детстве я слыл в своей семье краснобаем, и потому кузины в Друмкарти обычно просили меня заговорить зубы дивящимся всему иностранцам, в то время как сами запихивали в их чистые постели лягушек и леденцы. Кроме того, в цирке «Кракен», разумеется, говорили по-французски.

— Минуточку, — повторил он.

Тибо не расслабился среди рыбаков в Ла-Рошели. Даже в первые дни нашего знакомства, когда кусочек тоста считался плотной едой, он имел твердые взгляды относительно своего ресторана. Он будет расположен на набережной Старого порта. Столики для желающих перекусить туристов будут стоять на улице, а для пришедших плотно поесть — внутри помещения. Для моряков и местных — в дальнем его конце; зимой, когда туристы предпочитают другие города, а западные ветры приносят с Атлантики проливные дожди, там разместится бар, с киосками, картинами и камином. Пища будет отменной, с большим разнообразием моллюсков, но сырыми будут подавать только устриц: в пику отвратительной современной гастрономии. Их будут привозить с острова Ре и на шаландах Марсилли и Эснандеса в северную часть города люди, с которыми Тибо вырос и которые до сих пор оставались его друзьями.

Тибо есть Тибо: он все сделал, как задумал. Здесь были и зашедшие перекусить туристы, и желающие полного обеда посетители. Не забыт и бар.

Стены его увешаны вставленными в рамки фотографиями. Голубоглазый, с волнистыми волосами Тибо, улыбающийся своей знаменитой широкой улыбкой. Тибо, отплывающий на яхтах, спускающий их на воду, выигрывающий гонки, внушающий любовь и преданность. Очень мало фотографий, связанных с цирком «Кракен»: ныне публика желала видеть Тибо солидным. За часами на фортепьяно стоял барограф. Сам бар был сооружен из горбылей вяза. Там на табуретах сидели люди.

За стойкой хозяйничала девушка. На ней была голубая куртка — униформа ресторана «У Тибо». Глаза у девушки — удлиненные, кошачьи, волосы собраны на затылке в «конский хвост», в уголке рта, напоминающего скважину почтового ящика и ухитряющегося при этом быть большим, — след от прыщика, губы — блестящие, красные. При виде ее сердце мое подпрыгнуло. Она же уставилась на меня, словно перед ней возник призрак.

— Рюмку коньяку, — заказал я, обращаясь по-английски. — Большую.

Девушка даже не пошевелилась. Она по-прежнему пристально смотрела на меня.

Я взглянул на свои руки. Они, как всегда, смахивали на совки. На почерневшей от нефти коже маленькими красными ручейками пролегли трещины — от соли.

— Ты весь вечер намерена бездельничать? — поинтересовался я.

— Отец, черт проклятый! — тоже по-английски воскликнула девушка за стойкой. — Чем это ты занимался до сей минуты?

Я повременил с ответом, дожидаясь, пока она подаст коньяк. А затем поведал, без подробностей, версию происшедшего. Я рассказывал, а она сидела и глазела на меня. У нее были глаза Мэри Эллен: спокойные зеленые канадские глаза, которые говорили: «Да, я все понимаю, но не жди от меня сочувствия».

Приходили и уходили официанты. Уделяя им достаточно внимания, чтобы ничего не упустить из виду, Фрэнки ловко управлялась с заказами, доставая из холодильника бутылки с этикетками «Мюскаже» и «Гро План». Коньяк согрел меня, как и отцовская гордость. Осенью Фрэнки должна была вернуться в Оксфорд, где изучала современные языки. Тибо предложил ей поработать у него сезон, дабы усовершенствовать французский. Не было оснований волноваться за нее: Фрэнки могла о себе позаботиться.

Когда я закончил свой рассказ, она вздохнула и улыбнулась широкой канадской улыбкой своей матери, столь же благоразумной, как и езда автобуса в Торонто.

«Кретин», — говорила ее улыбка.