Честь Шарпа - Бернард Корнуэлл

— Сэр? — Д’Алембор, капитан Легкой роты, казалось, побаивался, как бы не спровоцировать проявление вредного характера майора Шарпа.

— Капитан?

— Штабной офицер скачет, сэр.

Шарп проворчал что-то, но ничего не сказал. Он услышал, как стук копыт замедлился у него за спиной, затем лошадь появилась прямо перед ним, и взволнованный кавалерийский лейтенант посмотрел на него сверху:

— Майор Шарп?

Взгляд темных глаз, уверенных и сердитых, поднимался от позолоченных шпор лейтенанта, его сапог, густо забрызганных грязью, синего шерстяного плаща, покуда не встретил взгляд взволнованного штабного офицера.

— Вы стоите у меня на дороге, лейтенант.

— Прошу прощения, сэр.

Лейтенант торопливо отвел лошадь в сторону. Он проделал трудный путь, скакал через трудно проходимую местность и гордился своей поездкой. Его кобыла беспокоилась, чувствуя возбужденное состояние наездника.

— Наилучшие пожелания от генерала Престона, сэр, и противник двигается в вашем направлении.

— У меня есть пикеты на горном хребте, — сказал Шарп нелюбезно. — Я видел противника полчаса назад.

— Да, сэр.

Шарп уставился на горный хребет. Лейтенант задавался вопросом, должен ли он спокойно ехать дальше, когда внезапно высокий стрелок посмотрел на него снова:

— Вы говорите по-французски?

Лейтенант, который был взволнован первой встречей с майором Ричардом Шарпом, кивнул.

— Да, сэр.

— Насколько хорошо?

Кавалерист улыбнулся:

— Tres bien, Monsieur, jeparle…

— Я не просил устраивать проклятую демонстрацию! Ответьте мне.

Лейтенант был испуган сердитым выговором.

— Я говорю хорошо, сэр.

Шарп уставился на него. Лейтенант подумал, что это был точь-в-точь такой взгляд, каким мог смотреть палач на пухлую и некогда привилегированную жертву.

— Как вас зовут, лейтенант?

— Трампер-Джонс, сэр.

— У вас есть белый носовой платок?

Эта беседа, подумал Трампер-Джонс, становилась все более и более странной.

— Да, сэр.

— Хорошо.

Шарп отвернулся в сторону горного хребта, к седловине среди скал, куда вела дорога из-за горизонта.

Это будет, думал он, отвратное завершение дня. Британская армия очищала дороги в восточном направлении от португальской границы. Они оттесняли французские заставы и громили французские гарнизоны, готовя дороги для летней кампании армии.

И в этот холодный, дождливый и ветреный день пять британских батальонов напали на маленький французский гарнизон на реке Тормес. В пяти милях позади французов, на дороге, по которой они отступали, был этот мост. Шарп с половиной батальона и ротой стрелков был послал кружным путем, чтобы заблокировать отступление. Его задача была проста: задержать французов достаточно долго, чтобы дать другим батальонам подойти и завершить дело. Это было так просто — и все же теперь, притом что день с утра не предвещал ничего дурного, на душе у Шарпа было кисло и горько.

— Сэр? — Шарп оглянулся. Лейтенант предлагал ему свернутый льняной носовой платок. Трампер-Джонс нервно улыбнулся: — Вы просили носовой платок, сэр?

— Я не собираюсь сморкаться, дубина вы этакая! Это для капитуляции! — Шарп нахмурился и отошел на два шага.

Майкл Трампер-Джонс смотрел ему вслед. Да, конечно, одна тысяча пятьсот французов приближались к этому небольшому войску — менее чем четыре сотни человек, но ничто из того, что Трампер-Джонс услышал о Ричарде Шарпе, не подготовило его к мысли об этой внезапной готовности сдаться. Слава Шарпа уже достигла берегов Англии, откуда Майкл Трампер-Джонс не так давно приплыл, чтобы присоединиться к армии, и чем ближе он приближался к боевым порядкам, тем чаще он слышал его имя. Шарп был солдатом из солдат, человеком, одобрения которого жадно добивались другие воины, его имя служило как бы пробным камнем профессиональной компетентности, и, тем не менее, было очевидно, что этот человек готов был сдаться без боя.

Лейтенант Майкл Трампер-Джонс, потрясенный этой мыслью, украдкой смотрел на лицо, потемневшее от солнца и ветра. Это было красивое лицо, подпорченное только шрамом, который оттягивал книзу левый глаз Шарпа, придавая его лицу насмешливое выражение. Трампер-Джонс не знал, что это вызванное шрамом выражение исчезает с улыбкой.

Что удивило Трампер-Джонса больше всего, так это то, что майор Ричард Шарп не носил знаков своего чина: ни пояса, ни эполет; в сущности ничто, кроме длинного побитого палаша на боку, не указывало, что он офицер. Я смотрю, думал Трампер-Джонс, на того самого человека, который взял первого французского орла, захваченного британцами, который штурмовал брешь в Бадахосе, и атаковал в конном строю с немцами в Гарсия Эрмандес. Глядя на его уверенные повадки, трудно представить, что он начал свою карьеру рядовым. От этого еще тяжелее было думать, что он сдаст своих находящихся в меньшинстве солдат без боя.

— На что вы уставились, лейтенант?

— Ничего, сэр. — Трампер-Джонс думал, что Шарп наблюдает южные холмы.

Так и было, но Шарп почувствовал на себе пристальный взгляд лейтенанта и разозлился. Он очень не хотел, чтобы на него указывали пальцем, наблюдали за ним. Он чувствовал себя хорошо в эти дни только с друзьями. Он также понимал, что показался излишне резким молодому кавалеристу. Он посмотрел на него:

— Мы насчитали три пушки. Вы согласны?

— Да, сэр.

— Четырехфунтовые?

— Думаю, да, сэр.

Шарп хмыкнул. Он смотрел на гребень. Он надеялся, что эти два вопроса заставят его казаться более дружелюбным, хотя по правде говоря, Шарп не чувствовал себя дружелюбным с любым незнакомцем в эти дни. Он был в угнетенном состоянии с Рождества, переходя от ощущения вины к дикому отчаянию, потому что его жена умерла в снегах у Ворот Бога. Ему непрошено представилось пятно крови у нее на горле. Он покачал головой, пытаясь отогнать видение. Он чувствовал себя виновным в том, что она умерла, он чувствовал себя виновным еще и потому, что был неверен ей, он чувствовал себя виновным в том, что за ее любовь было так ужасно заплачено, он чувствовал себя виновным в том, что из-за него его дочь осталась без матери.

Он стал бедным из-за этого чувства вины. Его дочь, которой не было еще двух лет, росла у своих дяди и тети, и Шарп собрал все свои сбережения, которые он украл прежде всего у испанского правительства, и отдал их Антонии, его дочери. Он не имел ничего больше — кроме палаша, винтовки, подзорной трубы и той одежды, что была на нем. Он злился на этого молодого штабного офицера с его дорогой лошадью, позолоченным окладом ножен и новыми кожаными сапогами.