Хроника смертельной осени - Юлия Терехова

– Жики? – переспросил Антон. – Она все еще здесь? Что она здесь делает?

Булгаков, казалось, удивился:

– Как что делает? Я же сказал – ухаживает за Анной.

– Черт знает что, – возмутился Антон. – Я сейчас же еду к ней.

– Тебя не пустят.

– Как не пустят? Я ее муж.

– Ты ей не муж, – с сожалением покачал Сергей головой. – И тебя не пустят.

Теперь Антон выглядел растерянным:

– Как же так?.. И что теперь делать?..

– Ждать, – Булгаков положил руку ему на плечо. – Ждать.

– Ждать… – безучастно повторил за ним Антон. – Ждать – чего? Пока она захочет увидеть кого-нибудь? Меня или Кортеса?..

– Почему Кортеса? – изумился Сергей. – С чего бы это ей захотеть увидеть Кортеса?

– Неважно, – дернул головой Антон. – Он – знает?

– Нет, – удивился Сергей. – Откуда? Я оставляю тебе право распорядиться этой информацией далее – сообщить, кому ты считаешь нужным: прессе, Мигелю, Орлову, еще кому-либо.

– Почему мне? – раздраженно поинтересовался Антон.

– Как почему? – поднял Булгаков брови. – Ты ж ее муж. По крайней мере – считаешь себя таковым.

Антон крепко сжал губы. Его переполняли горечь и возмущение – мало того, что ему не дозволено увидеть Анну – хотя он до сих пор не может осознать то чудо, что она жива – так ему еще вменяется в обязанность сообщить это Кортесу и Орлову!

– Будь мужчиной, – Булгаков сжал его руку. – Не раскисай. Если ты смог пережить ее смерть, то ее воскрешение ты уж как-нибудь переживешь.

– Твой цинизм неуместен, – Антон не ответил на его пожатие. – Но я справлюсь.

И он справился. В тот же вечер он позвонил Мигелю и коротко сказал:

– Анна не умерла. Она жива – нас намеренно ввели в заблуждение.

На том конце воцарилось молчание. Спустя несколько мгновений он услышал:

– Я знал. Я не мог до конца поверить, что ее больше нет.

Вот так. Кортес не мог поверить, а он, Антон Ланской, смог и поверил. И чего, спрашивается, стоит его любовь к ней, если он так просто смирился с ее гибелью – сначала не уберег от кровавого насильника, а потом принял ее мученический уход как должное, в отличие от Кортеса, так и не поверившего в ее смерть? Неудивительно, что она не хочет его видеть. И все, что ему остается – ждать. Ждать и надеяться, что все изменится в один прекрасный день.

И он ждал. И вот – дождался. Все действительно изменилось. Изменилось до такой степени, что ему, Антону Ланскому, чудится, что все происходит не с ним, и что реальность вокруг него придумана кем-то с извращенным умом и жестокой фантазией. И он не очень-то и привязан к этой реальности – достаточно отмахнуться, и облепивший его кошмар слетит, как паутина. Но он застыл, словно связанный по рукам и ногам, не в силах что-либо сделать. Наверно, он мог бы бороться – но какой смысл? Анна разлюбила его, и теперь между ними все кончено.

Спустя полмесяца после того, как Анна оказалась дома, она, проснувшись однажды утром, и, как всегда, увидев у своей постели Жики, прошептала:

– Я хочу встать.

Это стало первыми словами, которыми Анна выразила какое-то желание. До сих пор звучало только категорическое нежелание – нежелание кого-либо видеть, нежелание говорить, нежелание есть – нежелание жить… Жики и обрадовалась, и испугалась. Она наклонилась к молодой женщине:

– А ты уверена, дитя мое?

– Да, я хочу встать.

В конце концов, когда-то надо начинать вставать с постели и, наверно, она быстрее пойдет на поправку, когда перестанет полностью зависеть от посторонней помощи. И Жики сказала:

– Конечно, деточка. Сейчас я помогу тебе.

Она подтащила к постели кресло и откинула одеяло, укрывавшее Анну. Сиделка дернулась, чтобы ей помочь, но Жики остановила ее жестом и коротким «Non». Она обняла Анну за шею и помогла ей сесть на кровати. Та не вскрикнула, а только глубоко и шумно вздохнула: «А-ах»… И опустила голову на плечо Жики.

Несколько мгновений она сидела, впервые за два месяца приняв вертикальное положение – у нее кружилась голова, и лицо, от которого отлила кровь, приобрело голубоватый оттенок.

– Дорогая, тебе лучше лечь, – умоляюще произнесла Жики, но Анна сказала: «Non». И продолжала сидеть на кровати. Жики помогла ей повернуться и опустить ноги.

– Может, ты так посидишь? Я подопру тебя подушками?

– Non, – Анна оперлась на старческую руку. Чем она подстегнула себя – одному богу известно, но словно невидимая сила толкнула ее вверх, и Анна поднялась на ноги.

– Молодец! – от души похвалила Жики. – Теперь садись в кресло.

– Нет, – возразила Анна. – Я хочу в туалет.

– Она не дойдет, – тихо сказала сиделка. Жики ее не поняла, но Анна, упрямо сведя брови, шевельнула губами «Я дойду» и сделала первый шаг. Конечно, она пошатнулась, но устояла. Несколько метров до туалета она преодолела, опираясь на руку подруги, за пять минут, показавшихся часами. Но она дошла, и, впустив Анну в туалет, Жики деликатно прикрыла за ней дверь…

Когда через полчаса Анна сидела в кресле, заботливо укрытая пледом, и Жики принесла ей завтрак, молодая женщина сказала:

– Дай мне, я сама, – и, с трудом удерживая в руке десертную ложку, стала есть творог. А когда Жики хотела поднести к ее губам чашку с молоком, Анна дрожащей рукой потянулась к этой чашке. К сожалению, она ее не удержала, и чашка покатилась по полу, а молоко оказалось частично у нее на коленях, частично на полу, разлетевшись фонтаном белоснежных брызг.

Жики похолодела. Она испугалась, что Анна будет настолько расстроена собственной слабостью, что, чего доброго, заплачет. Но, посмотрев ей в лицо, была ошеломлена – такой агрессивной решимости Жики не видела на лице Анны, даже когда та с остервенением репетировала проклятое Libertango. Абсолютно сухие глаза – и в них ничего, кроме силы духа. Сиделка снова принесла молоко, и на этот раз Анна удержала чашку, выпив ее до дна.

С того дня Анна стала оживать. На ее щеках иногда появлялся румянец, а бледные губы трогала улыбка. Но однажды, позавтракав, она попросила у Жики зеркало. Старая женщина сначала притворилась, что не слышит, а когда Анна повторила свою просьбу громче, сделала вид, что не понимает. «Je ne comprends pas[5]» – пробормотала она.

– Dame un espejo, Jicky[6], – отчеканила Анна по-испански. Да, тут уж не отвертишься. И Жики принесла ей зеркало, вернее, зеркальце, одно из тех, которые зачем-то кладут в дорогие дамские сумки – в которое можно увидеть подбородок, рот, нос – все по отдельности. А также уродливый шрам, пересекавший ее высокую тонкую шею, и другие шрамы – на груди, на плечах, на животе…

– Как я буду танцевать с такими шрамами? – прошептала Анна по-русски.

Сиделка ахнула. Танцевать? Дай бог, если она сможет ходить после таких ранений… Жики не поняла слов Анны, но ощутила их смысл. Она подошла и села напротив. Она взяла тонкие, прозрачные ладони Анны и, глядя ей в глаза, отчетливо проговорила:

– Ты сможешь, дитя мое. Ты сможешь. Кто-то другой не смог бы – но не ты…

Анна с нежностью посмотрела на нее. Жики подумала, что до этого она никогда не смотрела на нее так – на старую преподавательницу, суровую и неласковую…

– Спасибо, Жики. Без тебя я бы, наверно, не выжила…

– Куда б ты делась, – проворчала дива. – С твоим-то характером! С такой силой воли ты через месяц снова будешь стоять у станка.

– Буду, – кивнула Анна. – Но что делать с этим? – она провела рукой по шее. Страшный шрам протянулся от правого уха вниз, сантиметров на десять. Хирурги не особенно заботились о красоте этой лебединой шеи – они спасали ей жизнь. Шрам все еще был красным и особенно выделялся на белой, лилейной коже.

– Ничего, деточка, – Жики погладила ее руку. – Ничего. Существует пластика – все можно поправить…

Анна слабо улыбнулась. Она была в курсе стоимости подобных операций – на то, чтобы избавиться от множества уродливых рубцов, покрывавших ее тело, уйдут все ее сбережения – и то может не хватить. А на что она будет жить? Ведь неизвестно, когда она сможет выйти на сцену – если сможет когда-нибудь…

Ничего подобного Анна не стала произносить вслух – зачем разочаровывать Жики, она и так переживает. Ей следует самой справиться со всем.

– Жики, – произнесла она робко. – Хочу поговорить с тобой. Обещай не сердиться.

– Обещать не могу, – недовольно скривилась дива. – Если ты так начинаешь, значит, ничего достойного или умного я не услышу. Но говори.

– Я так благодарна тебе… Но сколько ты можешь сидеть подле меня? Тебе давно пора уезжать.

Жики решительно поднялась и встала перед Анной. Выражение ее лица не предвещало ничего хорошего. На нем ясно читались обида и негодование.

– Я правильно тебя поняла? – угрожающе начала она. – Ты указываешь мне на дверь?

И тут в первый раз за все время у Анны задрожали губы.

– Господи, Жики, что ты говоришь?..

– А что я говорю? – воскликнула аргентинка. – Ты сказала, что мне давно пора уезжать – это ты сказала, а не я!