Мама, папа, я и Перестройка - Марципана Конфитюр

После водных процедур мама велела одеваться. Честно скажу: больше всего смутили меня колготки. Не носил я их уже примерно тридцать лет и три года– и надеялся, что больше не придётся. Однако главную премудрость детсадовского одевания моя память сохранила превосходно: одна полоска – спереди, две – сзади.

Блин, я чувствую себя как извращенец...

Надо будет как-нибудь аккуратно разузнать, нельзя ли ходить в садик без колготок... Но это потом, не сейчас. Сейчас главное освоиться и не вызывать лишних вопросов.

Натянув поверх колготок шорты, а на верхнюю часть тела – фланелевую рубашку с жёлтыми уточками, я отправился на кухню. Старый белый гарнитур с красными часиками, пузатый холодильник с ручкой-рычагом, разноцветные эмалированные кастрюли и такой же чайник для плиты, огромная бело-оранжевая лампа над столом, похожая на летающую тарелку и позволяющая опускать или поднимать себя... Ничего этого я, оказывается, не помнил, но узнал тотчас же, как увидел – это словно были вещи из старых, забытых, но сохранённых в укромном уголке моего мозга снов.

За столом сидели родители и доедали перловую кашу. Сейчас, продрав глаза, я заметил, что мать ещё краше и улыбчивее, чем мне это казалось из кровати. Отцу на вид было лет тридцать. Среди его чёрных волос ещё не было ни одного седого; странная рубашка с мелкими психоделическими рисунками и странными длинными концами воротника обтягивала его стройную фигуру и точно не налезла бы мне в сорок; огромные квадратные очки в толстой оправе к удивлению не портили лица. Но главное – отец был вместе с матерью. А ведь я почти не помнил, как всё было до развода...

Я подошёл к отцу и уткнулся ему в подмышку.

– Сейчас-сейчас, Андрейка, – сказал он. – Две минуты доедаю и идём.

Я не стал говорить ему, что вовсе не тороплюсь в свой дурацкий садик, а просто ужасно рад видеть. Просто чуть-чуть подышал ему в бок, пощипал, потом обнял... Потом снова огляделся. Над головами родителей висел календарь на 1989 год с Аллой Пугачёвой. Интересно, актуальный или старый?..

В поисках ответа на этот вопрос я обратил взор туда же, куда вместе смотрели родители – на маленький чёрно-белый телевизор в то ли деревянном, то ли имитирующем дерево корпусе. Там под надписью «120 секунд» и рядом экраном, показывающим часы, как в программе «Время», сидели какие-то люди и не по-телевизионному тихими, расслабленными, я бы даже сказал, задушевными голосами обсуждали проблему возвращения советских пленных из Афганистана. Один из участников передачи сказал, что его коллеги уже обращались за посредничеством к госпоже Беназир Бхутто, а вскоре планируют говорить и с товарищем Наджибуллой.

– Бросили наших ребят, – буркнул папа. – Затеяли эту дурацкую войну и бросили их там...

– Ничего, – сказала мама. – Это в прошлом. Теперь новое мышление, и больше так не будет.

А я сперва сразу напрягся от того, какие опасные политические разговоры они водят, а потом осознал, что надо будет осваиваться не только в новом-старом теле, но и в новой-старой реальности. Внутри заворочались воспоминания. Кажется, мне знакомы эти ведущие, эта картинка из телевизора, этот тон, это название...

– Сто двадцать минут... – пробормотал я, таращась в ящик.

– Молодец, Андрейка, – сказал папа. – Ты, оказывается, уже все буквы знаешь!

– И все цифры, – ляпнул я.

– То есть, в школу уже можно не ходить, – сострила мама, и родители засмеялись.

– А сто двадцать минут это сколько часов? – спросил папа.

– Сколько часов? – Растерянно переспросил я.

Всё ещё взбудораженный тем, что со мной случилось, я не очень хорошо соображал.

– Три... Нет, десять!.. А, нет, два.

Я почувствовал себя идиотом, но родители, похоже, ожидали от детсадовца чего-то в этом роде – и довольно засмеялись.

– А что больше: сто двадцать минут или шестьсот секунд? – Продолжал допытываться папа.

– Шестьсот секунд?.. – Пробормотал я, соображая, что как будто где-то слышал это словосочетание. Но где же?

– А вот и неправильно! – Тут же среагировал отец.

– Коля, прекрати ребёнка мучить, – встряла мама. – Это слишком сложные вопросы для шестилетнего.

2.4

Десять минут спустя я, одетый в детский вариант ботинок «прощай, молодость», именуемый «валашками», тяжёлое негнущееся пальто и дурацкую синюю шапку с завязками и белой полосой вдоль лба, уже шёл вместе с папой в детский сад. От мысли о том, что придётся провести среди малышни целый день, меня подташнивало. Кроме того, по рукам и загривку очень уж неприятно елозила резинка, на которой крепились варежки: собственно, они и не требовались ещё, судя по погоде, был сентябрь или начало октября, и температура, кажется, пока не опускалась ниже нуля... Но родители считали по-другому.

Жёлтые листья, покрывающие деревья и землю, показались мне самым ярким элементом пейзажа, такого знакомого и незнакомого одновременно. Одинаковые серые девятиэтажки, идущие друг за другом и опирающиеся одним концом в серый асфальт, а другим -– в столь же серое, низко висящее небо, выглядели чистыми и новыми, но какими-то пустыми без знакомых глазу вывесок «Пятёрочки» и «Вилдберрис», без реклам на окнах, стендах и трамвайных остановках, без натыканных почти что в каждом доме барбершопов и кофеен. Ярких пластиковых горок и качелей во дворах, как я с сожалением обнаружил, тоже не было. Вместо них стояли облупленные металлические агрегаты, смотревшиеся ввиду моего нового размера грандиозно, но уныло. В одном