Пеплом по стеклу (СИ) - Сингер Эрлин

И Китнисс соглашается, выбирая подобие спокойной жизни и обеспечивая безопасность окружающих. Однако мнимый покой длится недолго — только до следующих Игр, где Эвердин вновь должна вернуться на Арену из-за новых условий Бойни. Сорванное восстание и проигранная попытка революции подписывают ей приговор.

Но диктатор Панема поступает гораздо изощрённее: он мог бы убить мятежников, но устраивает акт милосердия — всего-то берёт их жизни под тотальный контроль. Сотни людей казнят, но для Дистриктов и Капитолия транслируют доброту и всепрощение Сноу: непокорные победители помилованы и снова возвращены Панему.

Мелким шрифтом в несуществующем контракте выполняется приписка: президент уже задумал новое, поистине грандиозное шоу, долгосрочный результат которого будет очень ожидаем. Сноу смешивает карты чужих судеб и получает неслыханный ажиотаж: свадьбы победителей бывают нечасто.

Эрроу не знает, были ли её родители хоть немного симпатичны друг другу. Ей известно, что у Финника Одэйра Сноу отнял любовь одним выстрелом и обручил его с Джоанной Мейсон. По их рассказам никогда не удаётся понять, какие эмоции тогда владели ими и её матерью с отцом — все победители мастерски умеют скрывать эмоции.

Всего один раз тётя Прим может обмолвиться, что Китнисс пробовала устроить последний бунт — лишить Капитолий возможности лицезреть её дочь на Играх. Тогда её откачивают медики, после чего их семья оказывается взята под ещё больший надзор. Дядя Гейл говорит, что никогда в жизни не видел Хеймитча Эбернети в большем шоке и панике, чем в момент, когда он чуть не потерял свою жену с нерождённым ребёнком.

Визажист заканчивает наносить ей макияж и покидает комнату. Мысли Эрроу снова текут в свободном движении, смешивая её будни и знания о прошлом. Иногда, когда она бросает взгляд на зеркало, ей кажется, что стилизованное колье с шипами всё туже сжимает её шею, а рубины в нём — предвестники её собственной крови.

До Сотых Голодных игр, когда на Арене окажется она сама, остаётся год.

========== Старый зáмок (соулмейты) ==========

Комментарий к Старый зáмок (соулмейты)

Снова не сонгфик, но в голове крутился “Старый замок” М. П. Мусоргского.

В старом, продуваемом всеми ветрами замке уже давно не ступала нога человека. Его мёртвый покой не нарушали ни звуки людских голосов, ни трели птиц, ни даже шёпот бесплотных теней, навеки запертых в стенах замка. Один лишь стон ветра, невесть как залетевшего и запутавшегося среди бесконечных коридоров, вносил странное оживление в вечный сон этого места.

Замок из тёмного камня, от времени поблекшего, гордо возвышался над самой бездной, не один век бесстрашно нависая над глубочайшей пропастью. Внизу под ним могло рьяно плескаться море, раз за разом ударяясь о скалы в бесполезной борьбе. Может, оно и было там когда-то, да только сейчас остались лишь голые безжизненные камни. Вместо солёного воздуха и криков чаек — острые выступы горной породы.

Этого места не было на карте, не могло существовать в природе, как не должно и её быть здесь. У Китнисс было много проблем в реальной жизни, и пребывание в тягостном, дурманящем разум сне плохо вписывалось в её обычный распорядок.

В первый раз перехода она даже не поняла, что случилось. В мистику Китнисс не верила, рассказы о поисках родственных душ, предназначенных самой судьбой, обходила стороной и романтизировать их склонна не была. Чем отличалась от большей части Панема. В их мире легенды о соулмейтах, чья истинная любовь способна преодолеть все преграды и найти пару даже на другом краю света, были почитаемы. В них верили, культивировали, превозносили таинство обнаружения своей родственной души.

Огромной удачей считалось найти свою половину в юности — многие искали всю жизнь. Слава о счастье соулмейтов гуляла по всему Панему, а самая крупная доля фанатиков системы приходилась на Капитолий. Почему-то никто не распространялся о том, что процент нашедших свою пару невообразимо меньше, чем тех, кому не повезло.

Самым ужасным было сочетание поиска соулмейтов — дара свыше по определению — с проводимыми для устрашения мятежных Дистриктов ежегодными Голодными играми. Власть благосклонно относилась к тем, кто сумел отыскать любовь всей жизни, и карала неудачников — в Жатве принимали участие все граждане, достигшие пятнадцатилетнего возраста и не перешагнувшие порог в двадцать пять лет. Китнисс было двадцать — половина той дороги, на которой её могла сбить безжалостная машина капитолийского произвола.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Печальная закономерность была в том, что её знакомые уже нашли своих предначертанных судьбой. Её матери было всего шестнадцать, когда та поняла, что отец Китнисс — её истинный, её идеальная любовь. Дочь мэра Дистрикта-12, Мадж, оказалась связана с простым шахтёром из Шлака и по совместительству лучшим другом Китнисс — Гейлом Хоторном. Эвердин знала, что они решили пожениться через несколько месяцев.

Пит Мелларк, лучший человек из тех, с кем она была знакома (пожалуй, кроме её собственной сестры), мог бы быть тем, против связи с кем Китнисс бы не восстала. Однако Пит, навсегда оставшийся в её голове благодаря своей бескорыстной помощи, уже три года как был тайным возлюбленным Джоанны Мейсон. Тур Семьдесят первых Игр свёл их, помогая сформировать новое звено цепи соулмейтов. Китнисс не знала, значит ли что-нибудь то, что вокруг неё есть целых три счастливых пары.

У её сестры родственной души ещё не было, и это было чертовски несправедливо. Прим являлась той, кто больше прочих заслуживал счастья, соулмейта и — Китнисс должна была признаться, что в её личном списке этот пункт занимал призовое место, — освобождения от Игр.

Но сейчас её младшая сестра находилась в их доме в Шлаке, а сама Китнисс — в полной неизвестности. Факт того, что здесь было только её сознание без тела, никак не прибавлял уверенности — определённо, полупрозрачные мерцающие руки нравились ей гораздо меньше своих привычных, состоящих из живой плоти.

Бесшумно скользя по заброшенным коридорам, Китнисс в который раз осматривала следы былой роскоши и не понимала, зачем она здесь. Богатое убранство комнат обветшало, истлело со временем, подобно шторам, колыхавшимся на ветру. Сквозняк, единственный полноправный хозяин этих мест, не причинял Китнисс никакого неудобства — всё же призракоподобное состояние оказалось не совсем бесполезно.

Миновав широкую лестницу, усеянную многочисленными выщербинами, Китнисс достигла парадной двери, которая хоть и была покорёжена, а не скрипела под ударами ветра. Дальше — только сад, столь же заброшенный и унылый, как и весь замок. Это был третий раз её нахождения здесь, и за предыдущие два она успела выучить планировку помещений и прилегающего двора; равно как и успела понять, что неведомая сила очень хотела сделать из неё принцессу, с завидным упорством меняя привычный образ Китнисс на вычурное пышное платье.

Что она тут делает? Она задавалась этим вопросом бессчётное количество раз раньше и сейчас, когда медленно двигалась по запущенной садовой дорожке. Вокруг — ни души, лишь звенящая пустота, где нет места звукам реального — живого — мира.

Погружённая в раздумья, она не замечала, как шаг за шагом преодолевает территорию замка. Словно ведомая чьей-то волей, Китнисс безостановочно двигалась вперёд, проходя мимо полуразрушенных стен замка, увитой густым плющом беседки и развалившихся хозяйственных построек. Её глаза были открыты, но утверждение, что она видела хоть что-то, кроме размытой цели впереди, — ложь.

Он стоял на краю обрыва. Когда неожиданно в полной мере вернулась резкость картинки перед её взглядом и Китнисс увидела силуэт такой же призрачной фигуры человека, она с лёгким фантомным покалыванием холода вдоль позвоночника осознала, что ноги привели её к самому краю земли, за которым простиралась бездна. Воздушные вихри, будто подгонявшие её всю дорогу, исчезли без следа, оставляя двух призраков в абсолютной тишине.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

Она держалась на расстоянии пары шагов за спиной неизвестного и точно знала, что её появление не принесло за собой ни единого шороха, однако мужчина обернулся, как будто мог чувствовать пристальный взор чужих глаз.