Память и имя - Наталья Драгунская

Нолик

Ушли старшие дети, расселились по всей Москве, но странное дело: уйдя из дома, они теперь уже со своими половинами продолжали его навещать, и не только навещать, но и приглашать туда своих друзей, которые с удовольствием приходили поговорить, потанцевать под томное пение патефона, а в перерыве выпить чаю с куском капустной или картофельной кулебяки. И мать всячески это поощряла. Как пчелиная матка в центре улья, старалась она удержать детей своих вокруг себя, укрепляя в них чувство единения, которым вместе с материнским своим молоком вскармливала их с самого рождения, свято веря в то, что именно оно поможет им выстоять в новом мире (ничем, по её мнению, не отличающимся от старого, разве только ещё большей жестокостью), называемом теперь социализмом. В один из таких вечеров Мишин друг привел с собой застенчивого, смуглого, в военной форме мальчика с кубарями лейтенанта на воротнике [6]. Как потом выяснилось, он заманил его туда обещанием познакомить с хорошенькими девушками. Мальчик приехал в отпуск с Дальнего Востока, куда его по окончании артиллерийского училища распределили, и через неделю должен был уезжать обратно. Ничего не подозревая, он вошел в большую комнату, полную танцующего народа, и первой, кого он увидел, была стройная, голубоглазая, с очень светлыми, как у Любови Орловой [7], локонами, девушка, которая медленно двигалась под музыку в паре со спортивного вида парнем. Сердце у него остановилось, чтобы в следующее мгновенье забиться о ребра с таким стуком, что он испуганно оглянулся, не слышит ли кто. Никто не слышал. Стоявшая у стенки и перебиравшая от нечего делать пластинки высокая, баскетбольного роста девушка с жёстким перманентом на тёмных коротко стриженных волосах с интересом стрельнула в него чёрным птичьим глазом; но он, всегда такой галантный и внимательный к женскому полу, на сей раз никак на это внимание не прореагировал, весь поглощённый слежением за той, которая так поразила его воображение. Из ступора его вывел тот же Мишин друг, который, невзирая на то, что танец еще не закончился, довольно бесцеремонно подтащил его к блондинке, как бы ненароком, оттеснив от неё плечом партнера и тем самым освободив от него на время, предоставив судьбе самой распорядиться событиями.

– Это Нолик, – сказал он, – а это Бэлла, познакомьтесь.

– Нолик? – переспросила она, засмеявшись, при этом открылись сахарно-белые зубы, два из которых, верхние передние, налезали друг на друга, что придало ей в глазах Нолика ещё больше очарованья. – А где же крестик? [8]

Он с трудом удержался, чтобы не сказать, что крестик – это, скорей всего, она, но вместо этого произнес:

– Вообще-то меня Арнольдом зовут, а Нолик – это я так, для своих. А ваше полное имя Бэлла или Изабэлла?

– Изабэлла.

– Вот это да! – восхитился Мишин друг, проявив неизвестную доселе никому начитанность. – Арнольд и Изабэлла, прямо, как Тристан и Изольда, слыхали про таких?

Нолик кивнул:

– Благородный рыцарь Тристан и белокурая красавица Изольда, – быстро проговорил он, – из рыцарского романа двенадцатого века, – в первый раз с благодарностью вспомнив своего преподавателя немецкого, который отравлял ему существование всё детство, приходя заниматься с ним на дом два раза в неделю, а вот теперь как раз и пригодился.

Бэлла посмотрела на него интересом. Он решил не упускать момента.

– Разрешите вас пригласить на танец, – расхрабрился он, сделав вид, что парня, с которым она только что танцевала, и который всё еще стоял у него за спиной, и в помине нет.

– Разрешаю.

Патефон завел «Утомленное солнце нежно с морем прощалось…» [9], она положила тонкую руку ему на плечо, он осторожно, чтобы не показаться нахалом, едва прикасаясь, обнял её за талию, и пропал…

Оставшиеся шесть дней до отъезда он прометался, живя только ожиданием ежевечерней встречи, которая происходила то в кино, то в кафе, а один раз даже в Большом театре. Но самое главное начиналось, когда они выходили из общественных мест и медленно шли по улицам, освещаемым жёлтым светом тяжёлых старинных фонарей, и разговаривали. Эта часть вечера доставляла Нолику больше всего удовольствия, потому что в какой-то степени утоляла его ненасытный интерес к девушке, о существовании которой он даже и не подозревал еще неделю назад. Тихий мальчик, единственный ребёнок, родившийся у уже немолодых по тем временам, тридцатилетних родителей, встретившихся в тысяча девятьсот четырнадцатом году в полевом госпитале, где «она его за муки полюбила», удалив пулю из раздробленной щиколотки, которая уже начинала угрожающе загнивать под небрежно наложенной санитаром повязкой, а «он её за состраданье к ним» [10], Нолик, как ласково его называли дома, был спокойным, неконфликтным ребенком, который единственный раз воспротивился воле отца, видевшего сына после окончания школы студентом какого-нибудь солидного факультета в университете, например, математического или на худой конец экономического, когда встал вопрос, куда поступать после школы. И следствием этого протеста было то, что он стал курсантом артиллерийского училища. И как отец ни старался отговорить его, призвав на помощь всех тёток и дядьев со своей и материнской стороны (матери к тому времени уже не было в живых), бывших все, как один, математиками или историками и в то время ещё находившихся в пределах досягаемости, а не сосланных, как врагов народа, впоследствии в такие дали, до которых и не докричишься, – сделать он ничего не смог. И его неразумный сын, обритый в первую же неделю обучения под ноль, проучившись два года, загремел служить на Дальний Восток с, правда, уже дозволенной, отросшей за годы учёбы шевелюрой. Он прослужил там год и в положенное время вернулся домой в отпуск. К этому времени у отца уже была другая жена, тоже врач, которая появилась в Ноликино отсутствие. Она хорошо вела хозяйство, восстановила пошатнувшийся уют в их двух комнатах в общей квартире на Арбате; и, когда они все вместе садились за накрытый белой крахмальной скатертью стол ужинать, у отца, как и раньше при матери, начинали блестеть глаза, и он неторопливо опускал ложку в прозрачный бульон, в котором вперемешку с золотыми блёстками жира и зелёной хвоей укропа плавала какая-нибудь мелкая чепуха, вроде риса или картошки; а потом, с удовольствием проглотив и одну, и вторую ложку и утолив первый голод, начинал неторопливый разговор о службе сына или о неспокойной политической ситуации в мире («в Германии всё-таки фашизм, в Испании и Италии тоже, их пролетариат не смог этому противостоять, но наша армия сильна и, если понадобится, разобьёт фашистов наголову»), время от времени вопросительно поглядывая на сына, как бы прося у него, как у военного человека, будущего защитника Родины, подтверждения правильности своих умозаключений. Но будущему защитнику Родины было не до этого. Земной шар, совершавший под ним своё привычное неторопливое вращение, вдруг со времени встречи с Беллой неожиданно остановился, а потом начал бешено кружиться в противоположную сторону, выбросив его в незнакомую ему доселе вселенную, где он и плавал теперь, судорожно хватая ртом воздух, совершенно забыв всех и вся, кроме той, которая, сама того не ведая, произвела столь разрушительные действия в его молодой, и, как ему до того казалось, устойчивой жизни. В последний, довольно морозный вечер перед его отъездом, Бэлла пришла к нему на свидание не в хорошенькой цигейковой шубке, шелковистый рукав которой доставляло ему такое удовольствие поглаживать, когда он вел девушку под руку (погладить руку он не решался), а в старом, совсем не зимнем по виду пальто, хоть и с меховым из непонятного зверя воротником. Побоявшись, что она замёрзнет (сам-то он не никогда мёрз: мать по-спартански закаляла его с самого детства, заставляя купаться в ледяной воде и ходить без пальто до холодов), он предложил пойти в ресторан «Националь» – они как раз были рядом с Манежной площадью, недалеко от которой этот ресторан и возвышался, поражая воображение своей ампирной роскошью, – но Бэлла посмотрела испуганно и отказалась: нет, нет, слишком дорогой, она не хочет, чтобы он оставлял там свои последние деньги! Он воспротивился, гордо заявив, что деньги у него есть. Эта было правдой и неправдой. Свои небольшие деньги он уже истратил за шесть дней в раю с ней, но как раз сегодня утром отец, перед тем как уйти на работу, зашёл к нему в комнату и положил рядом с кроватью маленькую пачечку аккуратно разглаженных, коричневых с нежными переливами в розовое, голубое и зеленое, со знакомым овалом портрета [11] слева, в затейливых виньетках сторублевок, пробормотав что-то о том, что, дескать, «и не думай отказываться, в дороге пригодятся». И вот теперь Нолик и собирался с пользой эти деньги истратить, совершенно не беспокоясь о девятидневной поездке в поезде, которая должна была начаться на следующее утро: небось, не пропадёт, чай с сахаром проводник разносит всё равно, а едой…, едой он разживется незадорого у баб, которые на станциях всегда подносят к поезду на продажу варёную картошку и солёные огурцы. Он и раньше всегда у них что-нибудь покупал, а потом угощал соседей по купе, получая в ответ то крутое яичко, то пирожок с капустой, и так вот и ехал. Швейцар предупредительно открыл перед ними дверь, они вошли в вестибюль, не уступавший по ампирной роскоши самому зданию, сдали Бэллино пальтецо и ботики и Ноликову шинель, Нолик галантно взял Бэллу под руку, и они пошли на звуки музыки, которая и привела их в огромный зал, полный народу. Подскочил метрдотель во фраке и бабочке, улыбнулся профессионально, блеснув золотым передним зубом, и заскользил между столиками, призывно оглядываясь, не отстали ли они. Усадил за маленький столик недалеко от сцены, на которой играл джаз-банд, пообещал, что официант сейчас будет, и заскользил обратно, оставив их наедине с огромным меню, которое он незаметным движением выдернул из-за спины и положил перед Ноликом. Нолик пододвинул его Бэле, и они, почти касаясь головами, начали читать. Читать там было что. Жюльены грибные сменялись консоме с пашотом и без, плавно переходили в ассорти рыбное холодное и ассорти мясное горячее, продолжались рябчиками со спаржей и гречневыми блинами с жареной ягнятиной и завершались непонятным бланманже и знакомым мороженым. Они дочитали до конца и посмотрели друг на друга.