Уличные птицы (грязный роман) - Верховский

Граф почувствовал приятное ощущение внизу живота, и оно повело его прямо к женщине. Женщина (а на лицо совершенно юная девушка) имела не свойственное для ее возраста серьезное выражение лица, и абсолютно сформировавшуюся фигуру. Она никак не реагировала на присутствие Графа, расставляя акценты, читала стих, строфу за строфой:

Тела медлительных портьеротрежут навсегда,обворожительных гетери взгляд Христа с креста.

Сквозь абсолютно прозрачную черную блузку, состоящую из одних дырочек, Граф рассмотрел две великолепные груди, с выпуклыми набухшими сосками. "Такой должна быть настоящая женщина", - подумал Граф. Ниже блузки на даме была более "серьезная" одежда – черные великолепные туфли-лодочки и черные, с ажурными резинками чулки. Перелистывая страницы блокнота, брюнетка переступала с одной ноги на другую, при этом ее загорелые ягодицы так возбуждающе колыхались, что Граф был вынужден, аккуратно подойдя сзади, обратиться к ней с краткой, но пламенной речью: "Я вас хочу", -и положить ей руки на талию.

Пусть лорда Кельвина шкалазастынет на нуле,нам хватит нашего теплаи лампы на столе.

Красавица, не отрываясь от своего занятия и не меняя выражения лица, нагнлась, выгнула спинку, и чуть отставила ножку...

Белый свет в глаза, ломота в суставах и боль в голове вернули Графа к жизни.

* * *

Был день.

На диване, в ногах у Графа, сидела Аглая, улыбалась, мать ее суетилась у стола, пахло ватрушкой, чайник на плитке пускал из носа пар, в голове жило легкое похмелье, мочевой пузырь готов был разорваться, да и присесть в задумчивости на несколько минут желание было. Мать Аглаи без труда распознала желания Графа:

- Поди, сынок, у нас тута рядышцком,- и махнула рукой в сторону двери и вправо. Граф огляделся, и, не обнаружив ничего, прикрыть «достойный срам», ломанулся как был. "Срать и родить - нельзя погодить", - всплыло дурацкое в голове Графа. Сортир был классный, с окошечком в форме сердечка и мягкой бумажкой, оттуда, не смотря на наготу, Граф шел вальяжно, неся на лице отпечаток только что испытанного кайфа. Войдя в дом, Граф заметил как пожилая женщина, как бы невзначай, но с интересом, пробежалась взглядом по его телу сверху вниз, и лукаво улыбнулась. Аглая, заметив это, сконфузилась и порозовела:

- Тебе мама одеца принесцла, вон, в сумке.

Наряд был классный: брючная пара неимоверной ширины с отворотами, белая китайская шелковая рубаха "Дружба", которая висела на плечах Графа, как на заборе, и пиджак с огромными ватными плечами. Аглая покатилась со смеху, когда Граф облачился.

Ели все с аппетитом, для начала махнув по сотке с медом.

- Кушай, сынок, - приговаривала мать.

- Мы тебя под костюмцик-то подгоним.

Аглая смеялась и даже один раз чмокнула его в мохнатую щеку. Мать налила еще, выпили. Граф улыбнулся Аглае, ее матери - те были счастливы.

Граф встал из-за стола, вышел на крыльцо потянулся, сделал глубокий вдох. Через переезд медленно перебирался грузовик. Граф замахал рукой, машина остановилась.

- В город?

- Да.

* * *

Над городом висела круглая шайба дыма. Город название имел жутковатое, связанное с передней частью скелета среднего рогатого скота. Улицы города состояли из трещин и ям, в некоторых местах, прямо посреди улицы выпирали углы бетонных плит и черви арматуры - город болел бубонной чумой, но, несмотря на болезнь, он из последних сил ждал, то ли явления Графа, то ли дождя, который, обещая свежесть, безжалостно выльет на язвы улиц грязь, и едкий смрад неба...

Граф медленно, за пару часов, обошел весь центр и обнаружил всего три довоенных здания, - город был молод, просто юн, к тому же он рос, «эльбрусы» доменных печей заслоняли горизонт, зубы новостроек торчали тут и там. Изъязвленный, страшный на вид, корявый урод рос, вонючий, тупой, но могучий урод. Граф и город друг другу понравились.

Пошлявшись по улицам, Граф жутко захотел жрать, но его костюм слабо подходил для пристойного аска, для банального попрошайничества не созрел Граф. Выход был один – красть. Для воровства пирожков и сосисок Граф был слишком заметен, опять-таки -подводил костюм. Чтоб грабить банк, нужно было, во-первых, его найти, во-вторых, разработать план, на это нужно было время, а жрать хотелось сейчас.

* * *

В маленькой пивной вонь стояла умеренная, народ был разный: кто "по кружке" зашел, кто - "попить", а кто - "хоть кружечку". Граф подошел к столику, у которого капитально стояли три коренастых мужика. На столе: пива по паре, четвертинка, рыба, лук, сальца порезано, соль на бумажке. Мужики вида сурового, но не агрессивного, с клещеподобными руками, усталыми глазами, в засаленных пиджаках и старых, но почищенных ботинках. Волосы, с изрядной проседью, постоянно, меж разговором, зачесывались, расплющенными на концах пальцами, назад. Граф держал паузу, он явно мешал работягам вести разговор, но так как все столы были заняты, мужики не решались предложить Графу освободить их от своего общества. Беседа мужиков подзатухла, двое сосредоточились на чистке рыбы, третий отхлебывал из кружки, и ползал глазами по посетителям и стенам заведения. Граф изменил выражение лица из гордонезависимого на заинтересованное, и, до боли в заднице уважительным тоном, спросил:

- Сталевары?

Из мужиков как будто выпустили пар.

Познакомились под водку... А после трех под пиво Коля и Миша никак не могли смириться, что странного бледного парня со шрамом на лбу надо звать "Граф", а повеселевший бригадир Володя убеждал, размахивая руками, что "...у них, художников, так принято – псевдо’ним...", и, ища поддержки у Графа, каждую минуту переспрашивал:

- Ты ведь художник?

Граф не отказывался. По пьяни мужики, несмотря на отсутствие у Графа паспорта, обещали помочь устроиться хорошо и быстро подработать. Когда забегаловка стала закрываться, а ноги стали забивать на желания хозяев, Графа отправили ночевать в квартиру год как умершей матери Володи, где уже проживала пара подобных "художников", он и она - пусто место, только волосы, да бисерные браслетики - фенечки.

Наутро зашел дородный хозяин Володя, посмотрел на Графа трезво, ужаснулся его худобе и заявил, что не даст художнику погибнуть:

- Жри, гуляй и спи, а там разберемся,- и выставил на стол шесть пива, краковской два колеса и сметаны.

* * *

Квартиру посещало множество аборигенов, называвших себя Володиными друзьями. Графа иначе как Художник не называли, и все восхищались его почеркушками ручкой по бумаге, которые Граф делал от безделья и для удовольствия хозяина. Графу самому понравилось, когда он обнаружил в себе способность изображать людей с портретным сходством двумя тремя росчерками. Володя с гордостью говорил, что неслучайно в этом забытом Богом городе вся "неординарщина" у него тусуется, и творил при этом невиданную халяву, почти ежедневно в сласть и до упора накушивая водкой и сардельками псевдобогемный люмпен. Графу блевать хотелось от этих сборищ и восхвалений хозяина-мецената. Вечерами он чаще уходил, "богема" требовала, чтоб он остался, на что Граф с улыбкой, но доходчиво отвечал: "Пошли вы.., мудачье", тусовка, чтобы избежать конфуза, разухабисто ржала, и вечно «будущий гений кинематографа», сторож по жизни, Яков провозглашал тост за Графа и за искусство.

* * *

Граф мел три участка, получал мало. Половину его денег делили Яша - "режиссер", официально числившийся на этом месте, с начальником ЖЭКа. "Мало, зато свои…", -рассуждал Граф и мел, напевая "Alabama song". С первой получки Граф купил матрас, зеркало и приемник. В дальнейшем после получки Графа в доме всегда появлялись новые вещи. Володя был доволен, Граф спокоен.

Отцвела липа. Носил Граф как прежде рубашку "Дружба" и старый костюм, который сидел нынче чуть лучше, но все равно был очень велик. Несмотря на стремный прикид и непристижную работу, у Графа было немало поклонниц: местные и заезжие хипушки в нестиранных куртках, пропитанных салом столовских прилавков и пылью плацкарты; мамины дочки, мечтавшие о праве возвращаться домой после одиннадцати, алых парусах и романтической дефлорации; и женская часть коллектива вышеупомянутого ЖЭКа. Духота короткого, но жаркого северного лета заставляла «конторских тумбочек» рефлекторно оголяться до прозрачных блузок, сквозь которые просвечивали домошитые смешные лифы, без удержа потеть в суматохе автобусной давки и застоялой духоте жэковских закутков, зашуганно флиртовать и болезненно смущаться, еще более потея.

В дни, когда утром народ покидал квартиру, и только Граф никуда не спешил, приходила стройная длинноволосая десятиклассница Алла, посещавшая школу во вторую смену. Доставала из полиэтиленового мешочка плетеные босоножки на высоком каблуке, и пока Граф варил кофе, одевала их, предварительно сняв все остальное. Юную Аллочку буквально за месяц заставили повзрослеть пристальные глаза Графа. Из девчонки, смотрящей на мир, как на новые ворота, она превратилась в даму, гордо несущую свое женское «я», наполненное соком тайны мироздания. Ее глаза, как будто промытые утренней росой, светились желанием жить сейчас.