Уличные птицы (грязный роман) - Верховский

В тексте:

буква [r] – раскатистое горловое (грассирующее) Р

буква [g] – мягкое «малоросское» Г

авторская пунктуация

табуированная лексика

Черные кости у белых ворон,

Рваные раны у старого волка.

О, я тоже был юн и влюблен,

Но у белых ворон всегда черные кости.

Кувыркалась маленькая девочка в песочнице, наклонялась, упиралась светлой кудрявой головкой в песок, взмахивала кукольными ручками и... опрокидывалась на спину, морщилась, песок попадал в рот и глаза, отплевываясь, снова занимала исходную позицию.

Жирные старухи, развалившись на лавке, жмурились, мерзко раскорячивали колени, как во сне шевелили слюнявыми губами, пережевывая падаль прошлогодних кухонных страстей, и не замечали, как маленький человек, без задней мысли, манипулирует ими - старыми гнилыми грибами, да что ими - всем миром, легко и непосредственно ставя его с ног на голову.

Многие из нас вертели реалиями, пока время не пронзило каждого, как шашлык, пригвоздив к тому, что мы называем действительностью. Бедные сумасшедшие - они, как свежепойманные, но уже насажанные на иголку жуки, бьются, раскачивая время, безвозвратно калеча свои нежные органы о сталь игл. Лишь добрые докторы помогают им, вливая в их пасти и вены бетон времени, крепя их крылья приборами и шприцами намертво к телу реальности, дабы сохранить драгоценные пыльцу и хитин.

Неподалеку от дома, в который, как я не рвался прочь, меня все время возвращал водоворот жизни, была старая-престарая баня, а может не столь старая; просто по сравнению с ней я был пацан. К бане было пристроено непонятное сооружение, серое оштукатуренное, в форме цилиндра, высотой с двухэтажный дом, и метров десять в диаметре, без дверей и окон, только со специальными дырами, и выступающими на локоть несколькими толстыми зарешеченными трубами; из труб и дыр не прекращая валил с шумом густой белый пар. Сначала я боялся, точнее, испытывал содрогание находясь около этой, стоящей рядом с баней, в середине плотно населенного жильцами квартала, материальностью. А потом, мы за клубами пара уединялись, и рассматривали "порнографию" – фотки, на которых с трудом различались очертания человеческих фигур...

Помню свой день рождения: молодая мама, торт, много ребят, которых я зачем-то наприглашал...

Как мне кажется, я еще тогда заметил, что во всем этом, то есть во Всем, во Всем Вообще, есть какой-то Обман, во всем происходящем, чертовски простой, как пар неуловимый; но если начинаешь думать о Нем, пытаться уличить Его, Он мгновенно реагирует, защищается, парализуя человеческий мозг шокирующим образом Смерти.

* * *

Во дворе у нас жил мальчик - для него не было закона. Иногда он воровал мопеды, я их переделывал, применяя эфир, после чего они неслись со страшным ревом и скоростью, иногда взрывались, иногда просто разваливались. Как мы только остались живы, и зачем...

Тот мальчик вырос и давно уже пропал по тюрьмам; знал ли он о существовании Обмана?

В кустах у забора похоронена Маша - белая крыса; я уже был большой, когда ее хоронил, но плакал, тот мальчик тоже ...

17 июля 1985 года, в воскресенье, в 17.00 часов - я Понял, всем существом своим Понял, что жизнь бессмысленна (мне и теперь частенько бывает грустно и пусто после оргазма).

5 ноября 1966 года я родился, потом в школу ходил, во дворе гулял, с гордостью носил звание октябренка, потом - пионерский галстук, честно любил светлое будущее и Гофмана, проявлял комсомольскую активность, потом страдал подростковоюношеской гиперсексуальностью; в красной армии били мало, на том спасибо; женился, влюбился, развелся... Крал без совести, отдавал без жалости... Вот и биография - другой нет...

* * *

Странное время между часом и тремя часами дня, еще не вечер, но уже хочется выпить (не всегда, но в основном хочется), особенно поздней весной, когда вонь весеннего гниения уступает запаху свежих листьев, когда теплый, чуть влажный ветер с реки манит совокупиться с кем-нибудь под кустом в траве, а потом хлебнуть из горлышка еще портвейна, закурить... и смотреть, как летят облака, как она, мягко, пытаясь изобразить смущение о котором читала, поправляет волосы, застегивает другой рукой пуговицы на груди, специально выгибается и глубоко вздыхает, чтобы пуговица еще раз выскользнула из пальцев...

О чем ты думаешь в свои неполные семнадцать лет, когда одеваешь тайком мамино черное кружевное белье, которое ой как в пору, и даже маловато в груди, вряд ли ты думаешь о сексе, ты думаешь о том, как кто-то, хлебнув портвейна, сидя напротив тебя без штанов в высокой траве, будет глядеть на тебя, и ты будешь чувствовать себя Женщиной, и душонка твоя будет биться от этого сознания в космическом оргазме... Неужели и гвоздю так же приятно осознавать себя гвоздем, когда его бьют по башке молотком.

Как осознать, что я живу сейчас, сию минуту, живу, пожалуй, никак. Помните школьную физику: не высунув носа из оболочки, движения не ощутить, пока оно равномерно, лишь вспышка страсти срезает с мозгов мозоль. И, как смесь соли с морфием на рваную рану, на существо человеческое обрушиваются ее величество Жизнь, в обнимку, с ее преподобием Смертью. Познавшие это больны...

* * *

В доме N23 (номер квартиры убей не помню) почти каждый вечер собирался народ, разный. Бывали люди интеллигентные, с учеными степенями, бывали художники и прочие творческие личности, бывали барыги, от которых порой заражались триппером жены художников и художницы, бывали, а частенько и жили по несколько дней, люди бомжового вида, которые успешно несли педикулез в массы.

Как передать то чувство, которое я и сам уже с трудом помню, чувство объединявшее всю теплоту и нежность, которые я испытывал к хозяину квартиры, к ее посетителям, и к ней самой; смешанное со вкусом гомыры, запахом подсохших рвотных масс, гнилых носков, и пропотелых женщин... Чувство, смешанное с запахом - это моя память.

Память, а кто может дать гарантию, что то, что я помню - Было. Ведь мне могли присниться и запах, и чувство, и те бредовые картины покрывавшие стены; и тот старый запойный проходимец, который был, по совместительству, их автором и хозяином, а также хозяином квартиры; и та женщина, которую я впервые увидел в этой квартире, а может и не в этой.., женщина, которую хотел бы видеть каждый день, каждый час, но которую уже не видел много лет, а вот снится она мне каждый день - это точно. Выходит, что снам можно доверять больше, чем яви. Вот и хорошо...

Книга первая

Медленно текла река, облака были, на дворе стоял тот безымянный пятый сезон, когда днем еще лето, а ночью щемящая душу осень.

Молодой человек, довольно молодой, в незастегнутом черном длинном пальто старом и побитом молью, одетом прямо на выцветшую футболку, шел. Время, медленно но верно, приближалось к тому фантастическому часу, когда, за какое-то мгновение, промозглая осень, зябкая и желтолистая, сменяла ослабевшее лето. Молодой человек тоже медленно приближался к этому часу, вместе с этим, и к смерти. Он хорошо это ощущал, но иного и не желал, нет, он не хотел умереть, отнюдь, но формула, что «надо жить», его не устраивала; идея о посмертной жизни, как и посмертное награждение орденами всех степеней и свойств, его никак не вдохновляла; он давно ждал стечения обстоятельств, когда Смерть уже распахнет для него свои объятия, а Жизнь еще не уберет руку с его чела, когда Обман будет не готов к его атаке, и не успеет выставить вперед свой древний щит с магическим, леденящим душу, знаком разложения.

Много раз молодой человек видел этот щит, первый раз - в раннем детстве; в отрочестве он пытался приучить себя к этому зрелищу, научиться быть к нему безразличным, но безуспешно; в юности он пытался навсегда забыть этот образ, но и эта попытка потерпела крах. Он пытался гнать от себя мысли о существовании Обмана, но что-то изнутри, вопреки внешним течениям, приводило его в места, куда ветер приносил холодный запах остывшей вечности, точь-в-точь, как пахнет Обман.

Улица, по которой шел молодой человек, вела от роддома к реке и переходила в мост. Река была большая - великая русская. По мосту проносились толпы машин в обе стороны. Все жило своей жизнью: река - она была почти вечной, мост - он считал, что он вечный, и все это под вечным небом.

Молодой человек, преодолев улицу, уверенным шагом ступил на плиты моста, он не замедлил шаг, когда увидел, как ему на встречу движется Смерть. Ее два ярко горящих глаза пытались заставить его зажмуриться, но он старался лишь шире открыть глаза. Боковым зрением он видел, как дрожит в замешательстве завеса Обмана. В последний момент, когда Смерть была готова взять его, он рванулся в сторону, сквозь окружавшее его. Затем он почувствовал удар, хруст, напоминавший адский зубовный скрежет, необычайную легкость полета, и еще один удар, но не такой, как первый, а довольно мягкий плавный и поглощающий. Как будто произошло действие обратное процессу рождения - его приняла мягкая, довольно упругая утроба.