Инфракрасные откровения Рены Гринблат - Нэнси Хьюстон

и никто не имел права присутствовать при разговоре. (Мир мэтра Лизы Хейворд существовал под грифом «Совершенно секретно». Рена гордилась матерью, ее званием и местом работы. Кроме того — редчайший случай в шестидесятые годы! — выйдя замуж, Лиза отказалась менять фамилию. Да, мать Рены была исключительно независимой, чтобы не сказать неуловимой, женщиной.)

В «хорошие» дни Симон кивком указывал дочери на диван напротив своего письменного стола… Она обожала эти моменты. До чего же красив был отец, когда размышлял, сдвинув очки на лоб. «Мама — адвокат, а ты кто, папа? Что ты делаешь? — Ищу. — Ты что-то потерял? — Ха-ха-ха!»

Чудесное было время, хотя случались и неудачные дни, когда дверь кабинета отца оставалась закрытой и он безвылазно сидел там с утра до вечера. Днем — тишина и отсутствие, а ночью — «показательные разборки» с Лизой. Маленькая Рена, сама того не желая, узнавала массу новых слов: претенциозная, безответственная, псевдогениальная, ипотека, незрелая, принцесса-кастратчица… Симон грохотал, Лиза визжала. Симон пинал ногой стены, Лиза хлопала дверью. Симон переворачивал столы, Лиза била посуду. Вообще-то Рена могла только предполагать, что роли распределяются именно так, а не иначе, потому что во время скандалов пряталась под кроватью, затыкала уши, а голову накрывала подушкой…

— Мы вчера в поезде встретили одну даму, — начала рассказывать Ингрид. — Американку. Она сказала, что в Италии есть два города, которые нельзя не посетить: Флоренция и Рома.

— Так и есть, — кивнула Рена. — Но на Рим понадобилась бы целая неделя, а нам есть что посмотреть в Тоскане.

— Она говорила не о Риме, а о Роме, так ведь, папа?

Рена изумленно смотрит на мачеху. Нет, та не шутит… Симон наклоняется к жене, шепчет ей на ухо:

— Это один и тот же город.

Чтобы попасть в собор, приходится стоять в длинной очереди за билетами. Касса находится в галерее, ведущей к Библиотеке Лауренциана[16]. Ингрид оставляет Симона и Рену и идет во двор взглянуть на монастырские стены.

«Смотреть-то она смотрит, но видит ли? — спрашивает себя Рена. — Чувствует ли красоту этого места? Умеет ли восхищаться шестисотлетними строениями? Я вот умею, я точно умею, несомненно умею… Ох, Азиз, еще и первый день не кончился, а у меня уже земля уходит из-под ног, я теряю рассудок…

Ты во всеоружии. Неужели я услышала от тебя эти слова сегодня утром?»

Щелк. Щелк. Щелк. Она снимает в чернобелом режиме обесцвеченные блондинистые волосы Ингрид на фоне pietra serena — нежного светлого песчаника. Жемчужно-серая мелкозернистая текстура с вкраплениями сверкающих частиц слюды делает его простым и чарующим одновременно. Несмотря на толпы туристов и плохое настроение, магия действует: мысли перестают метаться, вселенная успокаивается. Перед тем как нажать на спусковую кнопку затвора, Рена чувствует невероятное счастье, она знает — сейчас произойдет захват. Не имеет значения, получится или нет, главное, что это произойдет. В юности подобное чувство часто возникало в магазине, при виде какой-нибудь феерической одежки: Это Мое! Так бывает, когда встречаешься взглядом с мужчиной и чувствуешь: Да, мы будем вместе, и он сорвет с меня одежду, и будет победно трубить, как слон…

В объектив она видит то, что ускользает в свободном пространстве. Сейчас это тоска в глазах мачехи. Пучина скорби и тревоги, исчезающая в ту же секунду, когда Рена опускает фотоаппарат.

— По-прежнему снимаешь на пленку? — подойдя, спрашивает Ингрид.

— Угу…

Рена даже не пытается объяснить, что реальность через цифровую камеру кажется ей ненастоящей, что между началом и захватом проходит несколько тысячных долей секунды. Мачеха не поверит и не поймет. Для нее реальность и есть нечто уловимое, а какие-то тысячные доли — пшик, ничто.

— А в газете не возражают? — не отстает Ингрид.

— Да нет. Я сканирую фотографии, перевожу их в цифру, — отвечает Рена. — Они не жалуются, ведь мое имя — один из главных козырей издания.

— Понятно… — Ингрид наконец-то успокаивается.

В тот момент, когда они входят в двери Сан-Лоренцо, подает голос Субра. Она хихикает и повторяет: Один из главных козырей, надо же такое сказануть. Шрёдер, правда, всегда подписывает с тобой договоры на точно определенный срок и жалкую неделю отпуска дал, но насчет козыря — это ты погорячилась…

San Lorenzo primo[17]

— Шедевр Брунеллески, великого архитектора эпохи Возрождения… — Рена громко пересказывает «краткое содержание» путеводителя, который успела пролистать в самолете. — Смотрите, как красиво солнце освещает пространство храма!

Ингрид явно разочарована. «Какая-то она пустая, эта церковь. И в цветных витражах нет ничего особенного. Амстердамский собор гораздо красивее!» — примерно так думает эта женщина. Да что она понимает?! Здесь человека не подавляют помпезность стиля и роскошь декора, его не пугают тени, и он возвышается над собой. Сквозь прозрачные стекла волнами вливается свет, и глаза воспринимают всю обстановку в целом. Геометризм членения, строгие цвета — серый и белый — успокаивают, вместо того чтобы резать глаз. Триумф духа. Чистый луч разума, высвечивающий все и вся. Подлинный гуманизм.

Рена не делится мыслями с Ингрид: хочет изображать разочарование — на здоровье! Отец и дочь обходят поперечный неф, смотрят по сторонам, а Ингрид скучает, думает о своем, ждет, когда «этим двоим надоест». Все как всегда.

Рена ораторствует:

— Лоренцо Великолепный, герцог Медичи, был в пятнадцатом веке покровителем науки и искусств, при нем они достигли небывалого расцвета. Вероятно, церковь назвали в его честь.

— Или же она носит имя бедолаги-святого, которого поджарили на гриле, как гамбургер! — смеется Симон, вычитавший эти сведения в тонком буклете, который взял со столика при входе.

Плоть святого Лоренцо[17] трещит на гриле, жир медленно капает на землю, огонь лижет тело, разгорается все сильнее, пожирает плоть… Рена пытается отогнать ужасное видение, утешиться строгой красотой творения Брунеллески, но получается плохо. Жадное пламя уничтожает плавящийся мозг святого и взлетает еще выше… А какой прекрасный был мозг — пытливый и искушенный… [18]

«Именно его мозг, — объясняет она Субре (только ей никогда не надоедает слушать Рену), — страстно интересовал моего отца в шестидесятых годах. В те времена бурлили и взаимооплодотворялись все формы исканий: музыка и биохимия, психология, поэзия и живопись… Небывалый и, к несчастью, невостребованный потенциал серого вещества… Папа изучал, как мозг творит эго человека, как определяет для него рамки. Я была совсем маленькая, но до сих пор помню его энтузиазм, потому что он иногда объяснял, над чем работает. Однажды, оторвавшись от книги, которую читал, папа объявил: «Эго есть история тела, какой ее воспринимает и рассказывает мозг, живущий в этом теле». Я ужасно