Инфракрасные откровения Рены Гринблат - Нэнси Хьюстон

ее высказывания, смеется над всеми шутками, проглатывает все вранье (даже наглую ложь насчет брака с Азизом!) и гасит все страхи.

Cro-Magnon[13]

Через полчаса они выходят на улицу Гвельфа.

Увидев Симона в бейсболке цвета электрик и Ингрид в спортивной розовой куртке, Рена прячет раздражение. «Ладно, я выпью эту чашу до дна, — думает она. — И нечего краснеть, раз уж мы так живем…»

Первая точка маршрута — церковь Сан-Лоренцо, но через несколько шагов ее отца привлекает нечто в соседнем дворе. «Что он там узрел?»

— Что он увидел?

— Ноги, — отвечает Ингрид.

— Ноги?

— Да, — кричит Симон. — Идите сюда, скорее!

У Ингрид и Рены нет выбора, они подчиняются.

За грязным стеклом мастерской действительно стоит пара ног.

— Странно, правда? Как думаешь, что это такое?

«Да не знаю, я, папа, и какая, к черту, разница?! Флоренция — не эти ноги!»

Женщины подходят еще ближе. Ничего не скажешь, зрелище странное: ноги босые, через дырки видно, что они внутри полые, а сверху обмотаны шкурами разномастных животных. Но самое удивительное заключается в том, что ноги эти подняты вверх, слегка согнуты и разведены в стороны.

— Кажется, это поза роженицы, да, папа? — спрашивает Ингрид.

— Да, милая. Только ноги мужские! — отвечает Симон.

— Не хочешь сфотографировать, Рена?

— Меня не интересуют странные вещи!

Вот как? — Супра снова копирует интонацию Ингрид. — А триста пятьдесят «Дочерей и сыновей шлюхи» — это, конечно, не странно. Мафиози, хулиганы, трейдеры, спящие обнаженные — это в порядке вещей?

Рена пытается рассмотреть пространство за ногами, в глубине мастерской… и вдруг отшатывается с громким криком.

— В чем дело?

В нескольких сантиметрах от ее лица лежит на спине живой человек. С яркими карими глазами, чуть желтоватыми зубами, приплюснутым носом, низким лбом, рыжей бородой, волосатыми руками… Живой кроманьонец.

«Да нет. Ой, и правда. — Рена чувствует жар его тела. — Нет, не может быть! А вот может!»

Симон указывает на пыльную картонку на двери мастерской: «Изготовление чучел. Заспиртовывание».

— Восковая фигура, — предполагает Симон. — Полуфабрикат. Для Музея естественной истории, например. В данный момент мастер отделывает ноги, на которые потом и поставит торс.

— Ничего не выйдет! — безапелляционным тоном заявляет Ингрид.

— Еще как выйдет, будет стоять, как будто наклонился над костром.

Разрешив, хоть и приблизительно, тайну ног, они прилежно продолжили свой путь, но дикарь остался с Реной. Он не дает ей покоя. «Что это? На что похоже? Почему тревожит меня из своего далека?»

Симон неожиданно останавливается.

— Интересно, что чувствовала пещерная женщина, когда пещерный мужчина хватал ее за волосы и тащил по тропе, чтобы поиметь в пещере?

Рена вежливо смеется, подавив тяжелый вздох.

— Вряд ли это было приятно, — не успокаивается ее отец. — Острые камни, корни и колючие ветки раздирали спину до крови. После дефлорации она совсем коротко обстригала волосы, подавая знак другим мужчинам: перепихнуться можем, но за волосы тащить — ни-ни!

Рена подхватывает почти неосознанно:

— Мне вот что непонятно: зачем было тащить ее в пещеру? Почему он не мог взять свою добычу на свежем воздухе? Неужели кроманьонцы отличались таким целомудрием? Или уже тогда занятия любовью считались сугубо частным делом?

Ингрид молчит — упрямо, напоказ. Она терпеть не может подобные шутливые диалоги. Считает ненормальным, когда отец с дочерью уподобляются ровесникам и отпускают гривуазные шуточки на тему секса. Попробовала бы она сказать нечто подобное своему папе! Даже подумать страшно! Одно сомнительное словцо — и он взглядом обратил бы ее в камень. Именно так. В камень.

А Рена разошлась и продолжает развивать тему доисторического соития:

— Ну почему мужик волочил даму сердца на ложе любви за волосы? Разве она не хотела предаться утехам плоти? Мне кажется, что зарок девственности возник позже, в эпоху неолита.

Одно я знаю точно, — Субра снова передразнивает Ингрид, — тебя ни одному мужчине не пришлось бы тащить в койку за волосы. That Rena is boy-crazy![14]

«О да, — соглашается Рена. — Стоит особи мужского пола положить мне руку на бедро, и я теряю силу воли, кровь бурлит, как ртуть, кожа отращивает миллион крошечных сверкающих чешуек, ноги превращаются в рыбий хвост. Я становлюсь сиреной. В желании мужчины, в его… властности… есть нечто гипнотическое. Чувство, что он выбрал тебя, именно тебя в этот самый момент, ужасает и пьянит! Пещерная женщина наверняка испытывала те же сладостные ощущения…»

Они идут дальше. Через пятьдесят метров Симон останавливается.

— Возможно, ей даже нравилось, — предполагает он. — Возможно, ее мозг вырабатывал столько эндорфинов, что она и боли не чувствовала. Как факиры, которые умеют ходить по углям.

— Охотно верю, — соглашается Рена.

— А может, факиры начинают чувствовать боль потом? — неожиданно вмешивается Ингрид. — И ожоги залечивают тайком, без свидетелей. Согласен, папочка?

— Нет-нет! — восклицает Симон. — О факирах написана куча книг. На подошвах их ног никто ни разу не обнаружил ни единого ожога, ни даже маленькой ранки. Это точно!

Они продолжают путь.

«Когда мой отец разучился разговаривать на ходу?» — спрашивает себя Рена.

Она старается не торопиться. Не все ли равно, с какой скоростью передвигаться? («Почему моя малышка Рена всегда так спешит?» — часто спрашивал Алиун, когда они были женаты. А один парижский журнал как-то опубликовал статью под броским заголовком «Что гонит вперед Рену Гринблат?») Сейчас ее нетерпение носит экзистенциальный, непереходный характер, а психика готова ко всему, что может случиться в этот день. Через двадцать метров Симон снова останавливается.

— Не исключено, что мать молодой троглодитки залечивала спину дочери примочками из травяных настоек, после того как ее кавалер в меховых штанах отправлялся добывать мамонта.

— Кроманьонцы штанов не носили! — возмущается Ингрид.

— Забудь, — бросает Рена. — Зайдем в эту церковь?

Proroga[15]

Супруги просят передышки — они хотят посидеть на лавочке, прежде чем осматривать собор Сан-Лоренцо.

Симон закрывает глаза, и Рена смотрит на тяжелые веки, щеки и руки в старческой гречке, прорезанный глубокими морщинами лоб, поредевшие волосы. Ее папа… Как он отяжелел! И брюхо отрастил. Куда подевался еврейский исследователь, молодой стройный красавец, которого она обожала в детстве и все годы учебы в колледже в Уэстмаунте? «Ты тоже мечтал о Ренессансе, папа. Как же много возрождений упущено, сколько вырвано волос, пролито слез, подавлено воплей и растрачено лет по воле Тёмной королевы сомнений… Смотри, какая сегодня прекрасная погода, папа! Отпусти себя на волю, и пусть флорентийское солнце согреет твое лицо!»

В детстве Рене иногда дозволялось заходить к отцу и смотреть, как он работает. Кабинет матери либо пустовал, если та была в суде, либо она беседовала там с клиенткой