Красный бык - Андрей Скалон

Холодов достал рюкзак и вынул из него шесть патронов - три с картечью и три с пулями. Пули ему еще никогда не приходилось применять на охоте. Им было года два, он пристреливал их по смолистому пятну на сосне - свинец мял сочную белую твердь. И еще несколько раз стрелял просто так, по телеграфным столбам - удар отдавался низким гудением столба, перезванивали струны проводов, по бурундуку - бурундучью жизнь как сдуло, только на ветках, позади, метрах в двух, повис кусочек шкурки с мясом. Так просто стрелял, для пробы, для уверенности, что это действительно смерть. Любил Холодов эти патроны с пулями. Из десятка заряженных остались три, и он возил их с собой, всегда вставлял их в патронташ на специально отведенные места - три крайних слева. Вид их сразу заставлял работать воображение. Бегущий огромный зверь, и вспыш-ка мужества в груди, и лихорадка движений, и выстрелы - два, друг за другом, округло обрублен-ные,- и победа над зверем, безграничная, растаптывающая побежденного победа. К этой прият-ной картине скользнули было мысли Холодова, но насладиться ею Холодову мешало едва слышное дыхание старухи за занавеской. Он подержал еще патроны в руке, с удовольствием ощущая их тяжесть; тупо смотрели на Холодова темные жаканы.

Снова завозилась за занавеской старуха, вышла в горницу. Холодов положил патроны на стол. Старуха со спины оглядела Холодова, цепким глазом приметила патроны на столе и вышла - суматошно захлопали крыльями куры, изгоняемые из сеней.

На крыльце послышались шаги, и в комнату, скрипя протезом, вошел Колесов, за ним старуха.

- Проходи, Веня, проходи. Дома уже, дожидаются.

- Здравствуйте! С полем, однако, нет ли? - заговорил бригадир, протягивая сухую корявую руку, садясь на стул, который ему подставила старуха. Вытянул протез и достал из кармана папиросы.- Что, ноги и время? Ну и не беда, главное - отдых, на лоне, так сказать.- Протянул пачку.- Не курите? И правильно. А я смолю, жена ругается, а смолю.- Увидел на столе патроны с пулями.- А, стало быть, знаете, зачем наша общественность к вам обратиться хотела! - протянул руку, взял патроны, полюбовался, взвесил в руке.- Это да, это тебе не малопулька! Так дадите нам вашу пушку? Уж и не знаем, что делать, хоть Егорова с центральной усадьбы вызывай, милицию нашу, да он тоже, как я, поковырянный. А револьвер не дает, звонил я ему. "Не могу,- говорит, устав запрещает",- а то я сгонял бы за револьвером.

- А кто стрелять будет?

- Это заставим, найдем. Я бы сам взялся, да нога вот! - он пнул здоровой ногой протез.

- Война?

- Она!.. С нее и калека до сей поры, никак новая не растет. Уж не до охоты тут, хоть и раньше не охотничал, а теперь и подавно. В избе ино места не нахожу, как к перемене погоды. Не человек, а барометр!

- Раны болят? - Холодов даже поморщился на себя за откровенное равнодушие, которое прозвучало, вылилось наружу и которое он не успел спрятать, но тут же в голове мелькнуло успокаивающе: "Да не поймет. Мужик".

- У меня не только нога, я весь сшитый, осколки вынимали, а один так и вынуть не смогли, у пленки у жизненной, он-то и барометр.

- Вам лечиться надо. Грязи, наверное, какие-нибудь помогают.

- Лечился я. Толку нет. Видно, кроме работы, и лекарства дельного не найдешь. Ей-богу, не работай, да лежи, да лечи его, гада, так давно бы по мне поминки были. А так намаесся, наоресся, и, смотришь, днем будто бы не болело.

- Закалка, значит. Закваска, видно, та еще!

- Была закалка, только сдавать стал, злой становлюсь иногда. Знаете, аж захлебываюсь от злобы, как пес на цепе. А злой-то это к смерти.

- Почему к смерти?

- Да так я думаю. Вот говорят, кто умирает от длительной болезни, то непременно злой становится; это, значит, надоело, и злость одолевает. Вот у меня как к погоде разболится все тело, а особенно осколок, так я на сундук спать иду, чтоб жене не мешать. Ей и жалко, понятно, а знает, что не лезь ко мне с жалостью в такую минуту, так что злой, как медведь. А вот на сундуке поживу, и как отойдут боли у меня, тут я и компресс ей даю делать и притирания. Только это ей в утешение. Это же ни к чему. Он же там железо, и его не вылечишь.

- Трудно так жить, с железом, нервы надо иметь.

- А привык, знаете. Ну, а нервы само собой, какие тут нервы с такой жизнью. Вот хоть бы с этим быком, ведь дорогой он бык, Красный! Два их у нас таких, на весь колхоз, и на поди, на котлеты будем переводить. Сегодня обещал сдать мясо.

- Я, конечно, рад вам помочь,- начал Холодов,- только ружье - это такая вещь для охотника, знаете, даже пословица есть, такого приблизительно содержания, что жену и ружье доверять не следует. Но я,- он заторопился, увидев мелкие морщинки, побежавшие по лицу Колесова,- может быть, я сам... это самое? Это же все равно кто, лишь бы из данного быка котлеты, так сказать!

- Да мы хотели, да только уж думал, не согласитесь, не насмелился попросить. Для вас дело-то вроде такое, палаческое. Может показаться. Это со стороны вроде, а сознательный поймет - помочь! Жалко, конечно, да что сделаешь? Видно, уж пропадать быку. Так уж чтобы не скоблить по живому месту, скорее забить, чтобы и душу не мотал,- быстро заговорил бригадир, стараясь замять сорвавшееся невзначай слово.- Мы бы с Серегой да с вами живой рукой! Верхами нагнать его из ельника на выстрел и - готово дело. А не забоитесь? Да опасного тут нет ничего, против такой бандуры куда он попрет? - словчил бригадир.- Он сейчас в ельнике у болота, видел его Сергей. Как вчера пугнули из тозовки, так и не выходит. Может, вам лошадь заседлать, чем пешком-то плестись?

- Нет, нет! - прорвался, будто из-за пелены какой-то, голос Холодова.Не умею я на лошади!

- Ну и ладно, у вас ноги здоровы, у охотников,- это Колесов говорил, уже выйдя на крыльцо, спускаясь с него, прямо ставя, как-то отдельно, впереди и чуть сбоку, свой протез.

Колесов садился на лошадь, неловко подпрыгивая на одной ноге, потом повернулся, как-то надо было затушевать сорвавшееся невзначай слово.

- Да, забыл совсем, вы уж извините, имя-отечество ваше?

- Холодов. Виктор Семенович Холодов,- почему-то странно прозвучали для Холодова его имя и фамилия, будто кто-то другой назвался так при нем, и растерянность прозвучала в его голосе.

- Колесов, Вениамин Матвеевич! Познакомились, стало быть, когда о деле договорились.

Холодов ждал быка, стоя в полосе подсолнухов, росших по краю картофельного поля вдоль прясла. Полоса уходила вниз, там кончалось картофельное поле и начинался кочковатый сырой луг, за которым бежал в ржаво-зеленой буйной осоке среди болота петлястый теплый ручей. За ручьем и болотом опять луг и заросли тощего мордохлеста из чахлых березок и осинок. Косогор понизу зарос ивняком, как заштрихован коричневой тушью. Часть подсолнухов уже созрела, плоские тяжелые головы их поникли и засохли на крючковатых стеблях и были расклеваны птицами. Созревших было мало, и они выделялись, их далеко было видно по всей полосе среди остальных, незрелых желтых и сияющих...

"Эти уже не успеют созреть,- подумал Холодов,- лето кончается. На силос, наверное, пойдут. Или поздно уже на силос?"

Ждал он долго.

Сначала он увидел и услышал показавшегося наверху, у края поля, возле молодого сосняка, бригадира, а потом увидел быка; за быком, наискось к бригадиру, не давая быку повернуть от изгороди влево, заезжал пастух. Бригадир и пастух что-то кричали, то ли на быка, то ли Холодову. И, услышав этот крик, Холодов почувствовал, что он давно, и нестерпимо, и жадно, всю жизнь ждет и жаждет этого, и это не так выглядит, как ожидалось. И близко прозвучало слово, невзначай выпущенное Колесовым: "Палачество!" И как будто давно знал Холодов это слово. "Ну и пусть",- подумал Холодов. "Именно палач! На этом и кончим!" - подумалось это не так гордо и сильно, как хотелось, и стало страшно, захотелось убежать, куда-то кинуться, куда-нибудь в прошлое. Но прошлого не было. Мелькнуло что-то про козу на веревке. Он почувствовал себя одиноким на всей земле, как будто он стоит на самом верху ее и не видит окрест ничего и никого, только буро-ржавая ботва, как безграничное море, только безбрежное бурое море, по которому плывет, странно качаясь, Красный бык!

Голоса у бригадира и пастуха были отчаянные, предупреждающие. До Холодова дошло: в голосах загонщиков глухо слышалось предупреждение быку.

Бык сначала бежал, а потом пошел медленным шагом, а когда бригадир и пастух стали нагонять его, прижимая к плетню и направляя на Холодова, он снова побежал, грузно сотрясаясь всем телом, прогибаясь в спине, взбивая комья рыхлой земли, разрывая оплетавшие его ноги плети пожухшей картофельной ботвы. Он бежал вниз и не ожидал опасности в подсолнухах, росших вдоль прясла,- они были давно знакомы ему, эти подсолнухи.

Бык был метрах в пятидесяти, когда Холодов встал, сделал шаг вперед, выйдя из мешавших стрельбе подсолнухов, щелкнул предохранителем и поднял к плечу ружье. Он решил стрелять сначала картечью, чтобы остановить быка на мгновение, и уж пулей бить наверняка.