Красный бык - Андрей Скалон

Подгорбунский толковал ему про тополя, принимал участие, просветить хотел. Миссионер чертов! Даже этот слизняк Подгорбунский со своим участием! Ведь сам-то что такое! Раздавленный старик!

Тополей аллея тянулась вдоль толстостенного здания бывшей гимназии, где много лет разрастался, заполняя просторные классы, научно-исследовательский институт. С усилием распускались по весне старые тополя, устало зеленели летом, все чаще и чаще ломались от ветров, и бурь, и метелей, и снегопадов, роняли на телефонные и электрические провода тяжелые корявые суки. В обманчиво молодой пене листьев летом, мерзлые, голые зимой, грозили они пешеходам. Долго не хотели убирать аллею, пока не случился пожар от порванных проводов. Пришлось пилить и корчевать - это было перед самым переездом института за город. За день спилили аллею, и несколько дней баррикадой, валом, древней засекой лежали деревья. Вывозили и корчевали тракторами-трелевщиками.

Весь институт оживленно наблюдал за работой лесорубов. Много мудрых высказываний было сделано, был даже помянут старик Гераклит. Кто-то припомнил, что в одну реку нельзя войти дважды; а кто-то добавил, что все течет и все изменяется; все было сказано по ходу действия, вскользь, как и говорят зачастую вскользь самые мудрые вещи по причине их неоспоримости и, увы, неоригинальности. "Ведь наш век ценит в первую очередь оригинальность, устав от неоспоримостей",- сказал Подгорбунский, прикрывая рукой рот и стыдясь беззубости.

Старым алкоголиком был Подгорбунский - человек необычайной эрудиции и талантов, но "никем не ставший", как говорили о нем в институте, не ставший по причине обстоятельств и по причине личных слабостей, в первую очередь из-за приверженности, как он выражался на старинный манер.

- Вот вы все пьете,- говорили ему,- вы погубили в себе черт знает кого!

- Привержен! - стыдливо соглашался он, стирая со щеки набегающую слезу и виновато улыбаясь.

Но наряду с небрежением к себе не раз пожинал он и лавры восхищения. Мог он, например, на две-три минуты задумавшись, ответить на самый неожиданный вопрос, целиком пересказать грошовую статью какого-нибудь древнего научного сборника, сделать за бутылочкой перевод немецкой или английской работы, необходимой, но недоступной какому-нибудь сотруднику, с языками не знакомому; мог вспомнить, что сказал какой-нибудь великий лесовод, ботаник, биолог или географ по той или иной проблеме. А по любительской склонности к геологии в тридцатых годах он почему-то занялся и сейсмологией, преуспел в ней и предсказал землетрясение. И землетрясение действительно произошло и именно с тем эпицентром, который и определил Подгорбунский.

В молодости, говорят, бывал он героем "романтических историй". Хотя и свойственно романтизировать стариковское прошлое по этой части, но относительно Подгорбунского сомневаться не приходилось, потому что и в теперешнем своем плачевном состоянии он умел завладеть вниманием институтских дам, умел сказать к месту стариковскую вольность, да так тонко и с таким перцем, как ныне уж и не говорят. Дамы называли его "беззубым сатиром", а он с грустью говорил, что в стремительном потопе революций и войн, среди прочей рухляди утонула и галантность.

- Все прекрасно знают,- шепелявил сатир, сидя на диванчике в коридоре, небрежно заложив ногу за ногу и выставив неряшливые завязки из-под обтрепанных штанин,- что у растений, кроме классического, так сказать, способа размножения - при помощи семян,- есть вегетативный. Извините, что я начал с таких неоригинальностей, но тут заключена интереснейшая мысль, которой уделяется недостаточно внимания. Да, берем черенок тополя, допустим, или порослевой побег и высаживаем. Вскорости получаем дерево, стройное, будто бы молодое. Кстати, среди поэтов, с биологией не знакомых, распространено заблуждение, что поросль - это и есть единственный способ размножения растений. Они привыкли видеть, ну, дуб, например, ему особенно повезло в этом отношении, окруженный порослью; и они воспевают эту поросль, не зная, что не за ней будущее, а будущее за тем крошечным растением, на дуб вовсе не похожим вначале, которое пробивается в расщелине, куда завалился желудь этого самого дуба. Они полагают, что дуб производит желуди специально для свиней. Желудь! Он действительно совершенен в своей форме майского жука-хруща, его архитектура идеальна, и его упругость пластмассовая, и его костяной хруст, маслянистый блеск и цвет! Когда я смотрю на желудь, мне кажется, я вижу пробивающийся через его стенки мягкий нежный язычок ростка, чувствую комок остронаправленной силы, в нем заключенной. Ведь согласитесь, чудо почище и посложней ракет-носителей и прочей человеческой суеты. Да, так вот в нем, в желуде, сосредоточена вся сила, все лучшее, что мог дать могучий родитель. В нем истинное обновление, это понимали древние как идею, как великую идею, а мы это знаем как простое знание. А поросль недолго переживет старика, возле которого она появилась. Ведь черенок - ветка столетнего дерева - фактически тоже столетняя. Просто искусственно продлевается срок жизни данной особи. Эту возможность природа дала растениям как одну из замен подвижности. Умирающее дерево протягивает свои старческие ветви за пределы смерти. Вот в животном мире природа мудро лишила стариков возможности размножения. Увы, хе, хе!.. Да, так я о нашей аллее. То есть я хотел сказать, собственно, что тополя эти потому гнилы и мертвенно стара губчатая их древесина, потому они не в состоянии противостоять бурям, что, кроме восьмидесяти-ста их собственных лет - они не так стары, как кажутся, я осматривал срезы, восемьдесят-сто! - кроме их собственных лет, за ними сто лет, ими не прожитых. Сто лет дряхлости тех тополей, возле которых они резвились юной на первый взгляд порослью. В общем они смолоду были стариками. И тут как раз заключена мысль, а вместе с нею и зерно трагедии. В жизни поросли не было революции роста; революцию роста пережили другие тополя, тех нет в помине, те прожили настоящую жизнь. Тополя, которые лежат на площади, не виноваты, конечно: они тополя, и их посадили садовники. Не следует особенно огорчаться! Я слышал, что будет высажен молодняк лиственниц - это удивительно красивое дерево, лиственница. Или ель! Не знаю дерева красивее ели. Говорят еще, наше здание переходит речному училищу. Я даже представляю, как будет хорошо, когда исчезнут из этих коридоров некоторые постные физиономии, как будут гудеть классы от молодых голосов, как наполнится мальчишечьим шумом келья вашего многоуважаемого, многомудрого и, увы, ныне покойного шефа Курнышева!

- В вас есть что-то от неудавшегося поэта,- сказал Холодов откровенно и жестко.- Вы ведь никем не стали, никем! Вы ведь ничто?!

Старик сгорбился, возбуждение, с которым он философствовал, пропало, он помолчал, внимательно глядя в лицо Холодову, с трудом встал и возразил:

- Почему же? Стал. Алкоголиком!

- Гад старик, ядовитейшая скотина,- Холодов дрожал от злости, а Подгорбунский, медленно шаркая ногами, уходил по длинному коридору.Хорошо, что его переехало, как собаку! Желудь, тоже мне! Ведь Курнышев называл его наглядным пособием, чтобы убеждаться, каждый раз видя его, что лучше быть сто раз подлецом, чем один раз покойником.

Холодов захлебывался мыслями, но не мог побороть ощущения, что секрет его существования, секрет козы на веревке, принцип бездны - все, все это известно Подгорбунскому, что Подгорбун-ский только спросил: "Ты там хочешь оставаться? Не советую, не надо!" А когда Холодов истерично подтвердил свое непременное желание оставаться при своих секретах и принципах, Подгорбунский ушел. Ушел, шаркая ногами по длинному коридору.

И исчезла возможность выбраться из колодца.

И до слез стало обидно, что земля разверзлась.

Обида росла и толкала на смешные поступки, но доставляла ничтожные радости, заменявшие те затаенные удовольствия, которые он в пору надежд и открытия бездны и козы на веревке извлекал из сознания своей сверхчеловечности. Все чаще случались фальцетные выкрики, приливы бессильной ярости.

В прошлом году несколько сотрудников, в том числе и "молокосос", поехали на международ-ную конференцию. Перед отъездом "молокосос" разговаривал с Холодовым в коридоре, куда из уважения к женщинам выходил курить свою трубку. Холодов тогда близко смотрел в лицо начальника и не без удовольствия отметил и нездоровый цвет лица и мешки под глазами, он слышал резкий четкий говор и в то же время успевал думать про себя, что начальничек-то недолго протянет, может быть, у него рак или печень какая-нибудь неизлечимая, цирроз, а почему бы и нет? Не может ли он, Холодов, отложить на месяц свой отпуск и поисполнять обязанности руководителя лаборатории, собственно говоря, проследить за лаборантками, потому что научные сотрудники и сами работают, как заведенные часы. Тут начальник упомянул и старшинство Холодова и опытность, упомянул своим резким голосом в высшей степени доброжелательно и дружелюбно. Тогда-то обида доказала, что она есть нечто такое, ради чего и живет теперь Холодов. Она сладко толкнулась внутри, заставив сердце сжаться в каком-то щемящем блаженст-ве стыдного и болезненного удовлетворения, и устами Холодова крикнула фальцетом: