Без всяких полномочий - Борис Мегрели
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Он еле передвигал ноги.
— Что с тобой, Вахтанг?
Он не ответил. И тут я увидел у швейного цеха грузовик, в кузов которого двое рабочих забрасывали рулоны «Ариадны». Делали они это лихорадочно, и было в их суетливых движениях что-то вороватое. Внезапно меня осенило. Я с грустью подумал, что репортажа не будет и придется снова занимать деньги.
— Ну-ка посмотри мне в глаза, — сказал я Вахтангу. Он отвел взор. — Тебе не стыдно? Как ты мог взять деньги у Коберидзе?
— Мне жениться осенью, у меня больная мама.
Это взбесило меня:
— Да так можно оправдать любую подлость! Убирайся отсюда, видеть тебя не хочу!
Коренастый шофер в рубашке навыпуск возился с сиденьем. Он увидел меня, когда я записывал номер машины. У него было неприятное лицо — близко поставленные злые глаза, мясистый широкий нос, длинный тонкий рот, мощный, заросший щетиной подбородок.
— Ты кто? Из ГАИ? — прохрипел он.
Голос под стать внешности, подумал я и спросил:
— Куда везете «Ариадну»?
— Ариадну или Изабеллу, тебе какое дело, мальчик?
Рабочие продолжали погрузку.
— Я из редакции. Куда везете товар?
— На базу Текстильторга.
— Интересно. С Текстильторга фабрика ткани получает. Покажите путевой лист.
В этот момент рабочие вынесли очередные рулоны «Ариадны». Я вскинул фотоаппарат и, когда они вплотную подошли к кузову, нажал на «спуск». Шофер бросился на меня, пытаясь выхватить фотоаппарат. Я оттолкнул его. Он потерял равновесие и упал, но вскочил на четвереньки — рассерженный зверь, изготовившийся к прыжку, — и кинулся на меня с рычанием, выставив вперед короткопалые руки. Я опередил его. Удар пришелся ему в подбородок. Он рухнул и больше не шевелился.
Из цеха выбежали Коберидзе и Меладзе. Шота схватил меня за руку.
— Идемте, идемте.
У проходной я обернулся.
Рабочие поднимали шофера. Коберидзе ругался.
Мы сели в зеленую «Волгу». Я вытащил из кармана пачку сигарет «Тбилиси». Пальцы дрожали. Шота протянул «Кент».
— Что произошло?
— Шофер хотел вырвать у меня фотоаппарат.
— И вы его стукнули. Неосторожный вы человек. Он же мог вас изуродовать. Животное. Полторы извилины. Вы что, сфотографировали его?
— Погрузку.
— Зачем?
— Не понял. Как зачем? — Я вспомнил, что Шота работает, как он выразился, по снабжению. Не на базе ли Текстильторга? — Для вас грузили «Ариадну»?
— Нет, конечно. Зачем мне «Ариадна» или другая ткань? Что все-таки произошло? Неужели вы решили, что Гиви Коберидзе совершил преступление?
— Насколько я знаю, швейная фабрика является получателем ткани, а не отправителем.
— В принципе. Но швейные фабрики обмениваются друг с другом фондами, отказываются от некоторых артикулов, особенно когда есть экономия ткани. У Гиви большая экономия «Ариадны». Вся ткань, которую грузили в машину, сэкономлена на раскрое. План Гиви выполнил. А по другим артикулам плана у него нет. Он и решил с согласия руководства вместо «Ариадны» получить другую ткань. Что в этом преступного? Обычная у швейников практика. Если бы проверили документы, убедились бы, что все в рамках закона.
Я ушам своим не верил. Не может быть, не может быть, стучало в голове. Тогда почему Коберидзе, не желая, чтобы я оказался свидетелем погрузки, старался быстрее выпроводить меня из цеха, отправил на склад, хотя знал, не мог не знать, что там нет и метра «Ариадны», а потом подослал Вахтанга?
— Так уж все в рамках закона?
— Не все, конечно, — улыбнулся Шота.
Он явно ждал, что я скажу дальше. Мне, собственно, и говорить нечего было. Я мало что смыслил в фондах, артикулах, движении товаров. Но я чувствовал, что в руках у меня чемодан с двойным дном. И поведение шофера подтверждало это. Пусть у него было полторы извилины, но не стал бы он хватать фотоаппарат без причины. Я настороженно молчал, поняв, что с Шотой надо держать ухо востро. Он уже выведал у меня, что я сфотографировал погрузку.
Перед светофором у въезда на площадь Ленина справа от нас встал грузовик. Путевой лист, мелькнуло в голове. Я же хотел проверить путевой лист у шофера.
— Не все, конечно, в рамках закона, — продолжил Шота. — Гиви имеет право передать фонд на ткань, но не саму ткань. Но без нарушений план не сделаешь. План, план… Не от хорошей жизни он пошел на нарушение. У него горит план по другим артикулам. Теперь и он, и тот, кто получит «Ариадну», выполнят план. Надо помогать друг другу.
На проспекте Руставели Шота развернул машину в нарушение всех правил и остановил у ресторана «Дарьял». Я вспомнил, как Нана сказала, что деловые разговоры ведут за столом. Я был голоден, но идти в ресторан отказался.
— Уважьте меня. Я же уважил вас. — Шота улыбнулся. — Сидели бы сейчас в милиции за избиение рабочего человека.
О милиции я не подумал. А ведь ничего не стоило отправить меня в отделение.
— Почему же вы не вызвали милицию?
— Я? Что плохого вы мне сделали? Гиви хотел вызвать милицию. Он человек добрый, но не дай бог наступить ему на мозоль. Пойдемте перекусим. Из-за Гиви без обеда остался. Не могу один есть. Такая вот у меня слабость. Простительная?
— Вполне. Но меня ждут.
— Ну как хотите. Куда вас отвезти?
Часы показывали половину четвертого. Манана ждала меня в театре к пяти.
— Я здесь выйду.
— Можно задать один вопрос? Что вы собираетесь дальше делать?
— Схожу на базу, выясню, в пользу кого и почему фабрика отказалась от фондовой ткани, и так далее. — Для пущей важности я добавил: — Обычная практика.
— А потом все опубликуете?
— Конечно. Почему такой интерес? Вы же сказали, что отношения к этому не имеете.
— Не имею. Еще я сказал, что надо помогать друг другу. Гиви мой товарищ. У него семья… Вы хотите, чтобы Гиви уволили с фабрики? Проступок в общем-то незначительный… Неужели ничего нельзя сделать? Ну, опубликуете вы вашу статью и угробите хорошего человека. За сколько?
— Что за сколько?
— Сколько вам заплатит газета?
— Это не имеет никакого значения.
— Как это не имеет?! Небось рублей тридцать. Не больше. Я вам плачу три тысячи.
Значит, все куда сложнее, нежели Шота пытался представить, и он связан с Коберидзе, подумал я. Но что ответить? Я понятия не имел, как надо вести себя в подобной ситуации.
— Десять тысяч, — сказал я, ожидая, что Шота взорвется негодованием и разговор закончится.
Он спокойно сказал;
— Нет. Не больше трех. И то много.
Вдруг я подумал, что валяю дурака, обсуждаю какие-то суммы, торгуюсь, словно делец, и с кем.
— Послушайте, Шота…
— Три тысячи, дорогой, большая сумма за час работы.
— Дело в том, что я взяток не беру.
— Ну и дурак!
Кровь хлынула к лицу. Но благоразумие удержало меня. Не хватало еще драться на проспекте Руставели в двух шагах от редакции. Я вышел из машины.
— Крутит, торгуется! Пиши за тридцать рублей. Большего ты и не стоишь! — Шота с места рванул машину.
Я вошел в театр через служебный вход.
За стеклянной загородкой тетушка Айкануш читала книгу.
— А, Серго! Как там мой Ашот?
Она неизменно задавала этот вопрос, будто видела меня чаще, чем сына.
Я был зол на Ашота за то, что он сказал о пьесе Левану, но как всегда ответил:
— Прекрасно. Стрижет и бреет.
— Мананы еще нет.
— Я подожду в фойе.
— Говорят, в новом сезоне ваше имя не будет сходить с афиш.
— Сахар на ваш язык, тетушка Айкануш. А кто говорит?
— Сахар сейчас не дефицит. Манана говорит.
— А что дефицит?
— Билеты на хороший спектакль. Не забудете тетушку Айкануш? Шесть билетов. Я всех своих подруг приведу и так будем хлопать, что молодые позавидуют.
— Не забуду. Честное слово, не забуду.
В фойе горела лишь одна лампа. На стенах висели портреты артистов и огромные фотографии сцен из спектаклей.
Паркет мерцал. Пахло мастикой.
Я осторожно ступал по парусине, покрывающей ковровую дорожку.
Чем-то таинственным веяло от всего этого, и каждый раз я испытывал волнение.
Полгода назад, когда Манана назначила мне первую встречу, я так же вышагивал в сумраке фойе, с трепетом ожидая разговора, который, как я предполагал, решит мою судьбу. Тогда я не знал, что в театре существует, помимо «да» и «нет», нечто среднее между ними. Манана опаздывала, и я тревожился, что она вообще не придет. Впоследствии она тоже опаздывала, и я привык к ее опозданиям, как привык к внезапному появлению с полной хозяйственной сумкой и вопросу:
— Сигареты есть?
Она стремительно мчалась к своему кабинету, будто к вагону уходящего поезда, влетала в него, бросала сумку и с облегчением плюхалась на диван. Кабинет был маленьким, диван узким, напоминающим диваны в спальных вагонах, и каждый раз я не мог отделаться от ощущения, что мы куда-то едем.