Короткой строкой - Самуил Аронович Лурье

но и картинами, – диалог, говорю же, блестящий. Изящество и глубина. И та простота, с которой удается говорить о самом сложном, только если осознаешь его как личное; как жизненно важное.

А ведь это чистая правда, что всегда были и до сих пор встречаются такие люди, для которых мысли – чужие и свои, но совсем чужих и совсем своих, кажется, не бывает, – реальней всего другого и дороже всего. И прекрасней. И процесс их создания и обмена ими – наивысшее из наслаждений.

Ах, как чудесно пишет В. П. о картинах (К.-Д. Фридриха и Ж.-Л. Давида и Пикассо)! Как чудесно пишет О. С. про Спинозу (которого и я люблю) и про Лейбница (которого я тоже люблю, но не понимаю, – а она понимает)! Скольких еще они называют – совершенно между прочим – авторов, которых я не читал – и, наверное, уже не соберусь, и так мне и надо, а все-таки жаль!

Главное, эта книжка создает волшебную иллюзию: будто все можно высказать. Будто реальность поддается пониманию (даже если не вся, то недоступные зоны можно хотя бы обозначить и недоступность их осознать), а понимание конвертируется в текст по вполне приличному курсу. Хотя речь идет как раз о том, что все это вообще-то неосуществимо.

Сам себе кажешься умней.

Забыл сказать: это не совсем книжка. Это, насколько я понял из немецкого предисловия, каталог выставки. Состоявшейся в мюнхенской вот этой самой Galerie LA BRIQUE. Из текстов О. С. и В. П. тут только отрывки; картины В. П. тоже, наверное, воспроизведены не все. Вот бы переиздать в России. Не только для нашего с вами удовольствия. В ранней молодости – вот когда такие книги надо читать. Попади эти философские тетради в руки старшекласснику или студенту – глядишь, его «мыслительная машинка» включилась бы вовремя и закрутилась бы в правильную сторону и с нужной скоростью. С достаточно высокой.

И еще забыл: иллюстрации замечательные. Тут и живопись, и нарисованные Виктором Пивоваровым обложки книг (верней, вот именно тетрадей) Ольги Серебряной. Остроумно, лаконично и очень красиво.

Все вместе – какой-то другой мир. Необыкновенно светлый.

Боюсь, что зависти во мне все-таки больше, чем счастья.

2012. № 6

Бенгт Янгфельдт. Язык есть Бог. Заметки об Иосифе Бродском / Пер. со шведского Бенгта Янгфельдта. М.: Астрель; CORPUS, 2012.

Иосифу Бродскому, как и всем смертным – и в отличие от большинства положительных персонажей хорошей литературы, – случалось говорить глупости.

«Мне хотелось бы, чтобы Горбачев вел себя как просвещенный тиран, – говорил он. – Он мог бы расширить свою просветительскую деятельность до неслыханных пределов: я бы на его месте начал с того, что опубликовал на страницах “Правды” Пруста. Или Джойса. Так он действительно смог бы поднять культурный уровень страны».

Мотивы некоторых решений Бродского, как почти у любого литератора, бывали недостаточно высоки.

«Когда в мае 1991-го ему предложили стать поэтом-лауреатом Соединенных Штатов (должность при Библиотеке Конгресса), он согласился по двум причинам: во-первых, он не хотел, чтобы пост занял другой кандидат, как он мне объяснил, не называя конкретного имени; во-вторых…»

Бродскому иногда изменяло чувство такта. В интервью для шведской прессы, глядя в глаза шведскому слависту, он ввернул:

– Вообще, я думаю, что самые умные люди – это поляки. И это всегда так было. Это единственные европейцы в некотором роде.

Бродский бывал высокомерен до грубости. Однажды в гостях спросил какую-то молодую женщину, чем она занимается, – и «когда та ответила, что она писательница, он спросил, с чего она взяла, что у нее к этому есть способности». Это особенно несимпатичный эпизод; ни Сьюзен Зонтаг, о нем рассказавшая, ни Бенгт Янгфельдт, ее цитирующий, не помнят (или как будто не помнят), что этим самым вопросом донимал когда-то самого Бродского советский суд.

Бродский нехорошо говорил по-английски; когда волновался – то иной раз настолько нехорошо, что слушатели его докладов не понимали ни слова.

Английские стихи Бродского, похоже, не прекрасны; во всяком случае, не всем британским критикам нравятся. Рецензия Кристофера Рида на сборник «To Urania» (1988) озаглавлена: «Великая американская катастрофа». Крейг Рейн, разбирая посмертно изданные сборники англоязычных стихов и эссе Бродского, обозвал его «посредственностью мирового масштаба».

Философские максимы Бродского образуют конструкцию, основанную «на цепи силлогизмов, каждый из которых спорен». Утверждения типа: поэт – инструмент языка; или: эстетика выше этики – не обязательно считать истинными; Дж. М. Кутзее, например, оспаривает их довольно убедительно; а Лев Лосев объясняет чрезмерную категоричность Бродского «отсутствием формального образования, в частности лингвистического».

Все это не очень-то приятно читать (а Бенгту Янгфельдту, наверное, – писать), но кто же виноват: это говорят о Бродском разные другие, а Б. Я. старается по мере возможности возразить; главное смягчающее обстоятельство (да не смягчающее, а просто главное, в свете которого все остальное – ерунда): Бродский же был поэт.

Да, кстати: а какой он был поэт?

Бенгт Янгфельдт думает: это был русский Оден. И Бродский сам признавался:

– Вы знаете, дело в том, что я иногда думаю, что я – это он. Разумеется, этого не надо говорить, писать, иначе меня отовсюду выгонят и запрут…

«Духовное родство с Оденом, – пишет Б. Я., – привело к такому близкому отождествлению, что иногда действительно трудно установить границы между цитатами из Одена и оригинальным текстом Бродского».

Еще раз:

«Бродский знал Одена наизусть, и в некоторых случаях формулы последнего вошли почти буквально в плоть его собственных произведений, сознательно или бессознательно».

Вообще-то, эти две фразы, будь они подкреплены хотя бы дюжиной примеров, могли бы кого-нибудь вроде меня по-настоящему огорчить. К счастью, Бенгт Янгфельдт ограничивается одним-единственным: начало такого-то доклада, прочитанного Бродским, – «чистый парафраз» такой-то реплики из такой-то поэмы Одена.

Аналогия, однако, представляется Бенгту Янгфельдту крайне существенной:

«…защищая Одена, Бродский защищал самого себя – он ведь был Оден. У этих двух поэтов действительно много сходных черт – и в поэтике, и в технике стиха, и в жанровом многообразии. Влияние или конгениальность? И то и другое».

Что тут скажешь? А ничего и не скажешь. Продолжение этого разговора возможно только в кругу людей, равно отлично разбирающихся как в английской, так и в русской поэзии. Боюсь, узок этот круг. Читатели книги Бенгта Янгфельдта войдут не все. Меня не примут точно. Об У.-Х. Одене я знаю не больше, чем написано в этой же книге: «рано состарился из-за злоупотребления амфетамином, алкоголем и табаком» и в последние десятилетия «считался поэтом, растратившим свою поэтическую мощь».

Ну и как Бродский представлял себе эту мощь:

– …в русской поэзии был человек, были два или три автора, которые более