Тень и источник - Игорь Гергенрёдер

Марта, пришедшая с работы, загружала стиральную машину.

– Разогрей себе паелью.

Он обул домашние тапочки.

– А куриные печёнки есть?

– Но ты же сам не поджаришь... Ладно, я поджарю.

Произнести обычное: «Нет-нет, обойдусь!» – зная: она, сказав, обязательно сделает. Жена чуралась вопроса: «Где ты был?» – но, безусловно, следовало иногда уведомлять её, например: «Открылся новый магазин русской книги. Юморист Фуршет, его фамилия вообще-то Доренец, позвал посмотреть...» Теперь же ты посетил на дому глубокого старика, автора мемуаров, поддержал его: пусть продолжает дело. Он кое-кого, хотя, увы, и с опозданием, выводит на чистую воду...

Надо позвонить Вольфгангу Тику. Лучше бы это сделать позднее, но мы в беспокойстве и оттого суетливы. Напоминаем Тику: я тебе об Ульяне говорил, да ты её знаешь. Да-да, новелла у неё. Как бы, понимаешь, помягче обсудить... Тик, отвечающий по мобильнику, краток: послушаем, обсудим... Я в библиотеке. Извини, потом договорим.

В библиотеке! Вот у кого дело: вывести на свет... и без опозданий. Удастся? Обуян замыслом трагедии момента. Фраза соотнеслась с тем, что липло и щекотало; ты чувствуешь себя обладателем товара. Благоразумие велит стряхнуть паутинку.

Так и стряхивал до понедельника, когда на работу позвонил человек, сказавший, что его зовут Николай Сергеевич и ему любезно предоставила номер телефона Ульяна.

Человек спросил:

– Вы с работы домой на машине?

– Нет.

– Так, может, я вас подвезу? По пути поговорим, если вас не затруднит...

Не очевидно ли, что Николай Сергеевич осведомлён об отсутствии у него машины и запланировал подвезти? Место работы Слотова – в бывшем Восточном Берлине, квартира – в бывшем Западном, путь не то чтобы дальний, но и не рукой подать. Николай Сергеевич появился из стоявшего в месте парковки скромного audi quattro. Автомобиль серо-сиреневый, на человеке – бежевая рубашка с короткими рукавами. Он молод, вряд ли старше тридцати. Утрированно дружелюбное: «Здравствуйте!» – но до него Слотов успел поймать характерно холодное выражение глаз.

В машине человек сообщает: России небезразличны судьбы эмигрантов, его задача – интересоваться творческой интеллигенцией.

– Но я эмигрировал из Латвии.

Сидящий за рулём парирует с сахарной почтительностью:

– Вы – русский литератор!

Машина выезжает на Пренцлауер Аллее, человек называет выходящие в Германии русские газеты, журналы. Говорит: в газетах юмор нередко публикуется. Писатели-юмористы зарабатывают? «Какой там заработок...» – досадливо отвечает Слотов. Водитель приветливо-насмешлив: да, гонорары не ахти какие, он слышал. Затем глубокомысленно сообщает: в журналах бывают стоящие произведения. Например, ваши.

– Приятно слышать.

Человек взглянул сбоку. Я штудировал историю эмиграции. В холодную войну антисоветские издания неплохо финансировались. Писатель, критикующий СССР, имел стимул... Кивнуть? Обойдёмся без кивка.

– Запад, – сказал Николай Сергеевич, – давно не финансирует эмигрантские издания, а они расплодились. Пишущих больше, чем было тогда.

– А если им опять и платить хорошо станут? – многозначительно вставил Слотов с припрятанным ехидством.

Водитель молчит. Audi в потоке машин движется по улице Клары Цеткин, слева остались Бранденбургские ворота.

– О сегодняшней России кто особенно резко пишет? Максим Надеин? – спросил человек, следя за дорогой.

– К Надеину слово «резко» не очень подходит. Скорее, слово «тоска». Майя Стрепетова воинственно настроена... Наверно, вам лучше знать.

Николай Сергеевич предложил остановиться у Дома культур мира. Буквально на пять минут, вы не против?.. Извольте... Автомобиль замер впритирку к тротуару, за которым растут кусты, в просветах видна вода бассейна.

Человек слева от Слотова повернулся к нему в деловитой подобранности, точно собираясь схватить за руки:

– Я должен вам кое-что передать.

Прижимаемся лопатками к спинке сиденья. Никакой дрожи!.. мы этого ждали...

– Передать? Странно. От кого?

Молодое лицо профессионально непроницаемо, глаза смотрят настойчиво, будто на тяжело больного, который, может, слышит, а, может, и нет.

– Вы помните фамилию Клёнов?

Кажется, мы моргнули. Лучше отвернуться. Зелень, бассейн, за ним – не без вкуса возведённое из бетона округлое строение, Дом культур мира.

– Клёнов? Не могу вспомнить.

Не можете, говорит мужчина равнодушно, в нём уже ни следа дружелюбия. Меня попросили вам сказать... ваше дело в тот период вывезли из Риги, оно хранится в Москве. Вы хорошо помогали и могли бы помочь и теперь... Слотов не раскрыл рта, но человек, словно тот заговорил, бросил:

– Погодите! Завтра я вам позвоню, и тогда вы скажете. Скажете «нет» – к вам никаких претензий. Сотрудничество может быть только добровольным. Вам благодарны. Вся информация, имеющая к вам отношение, спасена от новой латвийской власти. Но в Латвии есть круги, которым нужно копанье в прошлом. Поспекулировать на разоблачении, подлить масла в огонь... За документацию по делу вроде вашего платят. А нестойкие люди могут оказаться повсюду. Не исключена утечка.

Слотов встретил изучающий взгляд, чувствуя, что не скрыть неодолимо тревожную хлипкость в себе. Ему говорят: информация о тех, кто помогает сегодня, находится в ином режиме хранения. Тут уж никакой утечки быть не может.

Простенько и ясно! Но он был готов к подобному. И всё равно как гложуще беспокойно... Человек включил зажигание. Пальцы сжимаются в кулак, с усилием распрямляем их на колене, ощущая в них дрожь, хотя с виду они не дрожат. Помалкиваем. Обменялись с водителем ещё несколькими словами – о дороге к дому, где живём, – и расстались.

«Не могу вспомнить», – мысль о сказанном давеча. Он усмехается, что помнит мелочи, никоим образом не относящиеся к... (к чему?), и открывает банку пива на кухне. Кабинет в редакции был не больше этой кухни, на столе лежала газета, так и видится заголовок «Реки Западной Европы умирают». Напечатано летом 1974, а в этих реках до сего дня водится рыба. В Рейне на удочку неплохо ловится усач, рыб длиной менее 38 см рыбаки выпускают. Частая добыча – линь, брать можно лишь линей не короче 26 см. Судак и карп, чтобы не быть брошенными назад в реку, должны достигать не менее 45 см, а щука – не менее пятидесяти. Корма хватает цаплям, выдрам. Не вывелись бобры. Германская газета рассказала, как бобр покинул месторасположение своей колонии и вышел на автобан. Водители стали тормозить, движение застопорилось. Прибыли полиция, пожарные, активисты Союза защиты животных. Один из активистов попытался набросить на бобра сетку, но она накрыла голову проезжавшего мотоциклиста: падение, к счастью, обошлось без травмы. Подруливший к бобру водитель сумел ухватить его и втащить в машину, сопровождаемая полицией, она двинулась в городок, где нарушителя должны были пересадить в специальный автофургон. Однако бобр вдруг принялся кусать водителя, и тот вытолкнул его из авто. В наступившей темноте беглец скрылся, чтобы через некоторое время оказаться в кафе и вызвать там переполох. В конце концов непоседу поймали и целого и невредимого возвратили на его местожительство.

«Западный мультфильм», – сказали бы в редакции газеты, напечатавшей корреспонденцию об умирании рек Запада. «Советская молодёжь» была органом ЦК Латвийского комсомола. Редакция занимала в Риге здание старой прочной постройки по улице Дзирнаву, 24. Студент Слотов, окончивший третий курс, проходил в «молодёжке» практику. В кабинете, маленьком, как кухня, помещался так называемый сектор науки. Отпив пива, поддевая вилкой пластинку копчёного мяса, Вячеслав Никитич размышляет о завсектором. Невысокий, худой в ту пору брюнет с гривой волос и роскошной бородой Роман Вальц – вот кого, кажется, захватили бы происшествия с бобром. Роман Маркович мог бы произнести: «Сколько хлопот из-за животного! И это – дикие нравы? мир произвола и насилия?!» Импульсивная натура, Вальц остановил бы себя с заметным трудом.

Практикант получил от него задание: написать о молодом историке, собиравшем документы о коммунистах-подпольщиках буржуазной Латвии. Вальц предупредил: «Он вам имена назовёт. Узнайте, что потом было с этими людьми. А то случалось: кто-то до войны в подполье, а немцы пришли – он к ним служить. Был скандал: восхвалили героя-коммуниста, а потом открылось...» – в глазах Романа Марковича играла искорка.

Возвратившийся от историка Слотов доложил: люди, которые будут фигурировать в очерке, безупречны. Кто погиб на фронте, воюя против фашизма, кто умер позднее, трудясь на ответственных постах, есть и ныне живые – персональные пенсионеры.

В бородатом Вальце проглядывало что-то загадочное, когда он спросил: «А о тех, кого посадили, учёный не говорил?» Слотов ответил «нет», как оно и было, и подавил нетерпеливое: а что? «Диалектика, Вячеслав, – сказал Вальц. – Кто-то немцам служил и спасся, потом даже в герои попал. А другие в подполье за коммунизм боролись, всю войну с фашизмом провоевали, и вдруг ночью их забирают как врагов народа».